Леонид Лушников - След заката

В замороженном иссиня-черном небе, по далекому, рваному горизонту, там, где дико оскалились горы Кара-тау, уползающие горбом динозавра к поднебесью Тянь-Шаня, медленно плыло к закату большое желтое солнце, купаясь в обрамлении радужных сфер, выжатых из космоса чудовищным холодом. Хорошо, что нынче степь забелела глубокими снегами еще по осени, по теплой мокроте, а то бы повымерзали целинные озимые и фруктовые сады, любовно разведенные вокруг голого Марьинского директором целинного совхоза Брянцевым Сергеем Осиповичем в местах страшных карьеров. Засыпали навечно косточки усопших и убиенных тут каторжан почитай года три-четыре десятками бульдозеров породой из отвалов, вынутой из чрева вручную и поднятой на гора тачечками. «Господи! — крестились пришлые целинники, глядя и не веря. — Это сколь же пота и крови тут пролито?! А слез и горя?!»

С середины октября ветры, дующие все время с запада, после обильных дождей, что бывает редко, принесли небывалые снегопады, в неделю укрывшие желтые пески Маюнкума, годами пересыхающие в суховеях от безводья. Сарысу после осеннего разлива не успела войти в берега и зазвенела низменной наледью за одну ночь, успокоив до тиши Синегорские пороги. Внезапные сорокаградусные морозы прошили льдом реку до дна, взрывая ее многометровыми фонтанами, расширяя ледовые поля, подтопляя тугаи, разросшиеся неимоверно по обоим берегам с того дня, как только в Марьинское пришел газ и рубить хворост на топку перестали.

Василий Барыкин, постаревший и погрузневший, вернулся домой с железнодорожного перегона промерзший до костей и усталый до предела, когда опаленное солнце, лизнув ширь степи малиновым языком, поспешно нырнуло в сирень заката, облитого по краям оранжевым леденистым пламенем. Весь прошедший день на лютом морозном ветру они с бригадой путейцев меняли рельсы, лопнувшие не то от старого заводского брака, не то от холода, сковавшего все в округе до звона.

Жена, заслышав под окнами, затянутыми паутиной измороси, тяжелые и размеренные шаги мужа, встретила его у порога с тихим укором:

— У-у-у, батюшки!.. Заледенел-то весь!.. Поди, и людей поморозил. Скидай все быстрее!.. Да к печке… Давай, помогу…

Она тонкими ловкими пальчиками живо расстегивала заиндевелые в тепле латунные пуговицы военного бушлата, подстеганного рыжей овчиной, поглядывала на улыбавшегося по-детски мужа с легкой тревогой, сурово прищуривая черные глаза, окантованные тонкими стреловидными бровями.

— Рельса, как струна, лопнула! А менять на таком морозище — это тебе не кашу варить… Так вот, Розонька!

— Ну, ладно! — подобрела она, проведя теплой мягкой ладонью по щеке мужа. — Жалко, вот погреться-то тебе нечем. Может, к Машке сбегать?!

— Валяй! — тягуче и громко зарокотал Барыкин отогретыми губами, суча промерзшими валенками по крашенному желтой охрой полу, пытаясь их снять. — Вначале помоги… Примерзли они, что ли?!

Валенки ледышками шмякнулись на пол. Роза отдыхивалась, накидывала полушубок. Проводив жену, Барыкин взялся умываться, благо вода была горячая из газового титана и ванна. «Для че она мне?! — размышлял Барыкин. — Баня есть… Детишки баловались, а теперь выросли и разлетелись, как скворчата!» Да, после того как дети разбрелись по белу свету, в доме стало скучно и пусто, как в былые времена, когда жил тут бобылем, работая на зоне. Те дни давно уж канули в вечность, а сейчас опять прилипла скука. Поэтому дневал и ночевал Барыкин на своей железке, со страхом думая о близкой пенсии. «Турнут с дороги, чего делать буду, куда подамся?! — брызгал он в лицо водой. — А-а-а, нет! — успокоил он себя, может, ледяная вода подействовала. С мороза горячей нельзя… — А работать-то кто будет? Сейчас все норовят улизнуть туда, где полегче да вольготнее. А тут привязан к шпалам да рельсам…»

Растирая до красноты широкую шею махровым полотенцем, встал перед овальным трюмо, вокруг которого в рамках висели фотографии родни и детей. Особенно задержался на детях. Первенец! В летной форме, с погонами лейтенанта на широких плечах, стоял среди выпускников Омского вертолетного училища. Сейчас подполковник… Быстро подрос званиями в Афгане. Такой же рослый и сильный, как отец, он возглавлял правый фланг и резко выделялся среди однокурсников. «Как в кабине умещается? — ухмыльнулся Барыкин. — Ему бы гаубицы таскать!.. Я тоже правофланговым был!.. Барыкин надолго задумался, вспоминая свою службу, войну, потом вот здесь, в каменоломнях. — Судьба! Кидала она меня в ямы и в чисто поле!.. Катала по степи, как верблюжник! Барыкин с трудом оторвал взгляд от широкого лица сына, перевел медленно на дочь. Больше всего он гордился своей любимицей и умницей, схожей статью и лицом с матерью. Перемешалась татарская кровь с русской да выдала красавицу, какую не сыщешь по всей Азии. Настена — ученая, растениевод, доктор наук в двадцать-то с небольшим лет. Об ее опытах с хлопком на землях Узбекистана писали даже в центральной газете. Мать бережно хранит вырезки в семейном альбоме. А вот внуков-то Барыкин так и не дождался еще, даже обижен был, когда Олежка заявил, приехав на короткую побывку в Марьинское: «Какие дети, батя?! Я уж два раза горел и чуть в лапы не попал к духам! Ладно, Ястребок, рискуя жизнью своего батальона, отбил!..»