Иосиф Райхельгауз - Игра и мука

Андрей Алексеевич Попов для меня на самом деле выдающийся педагог именно по актерскому мастерству. Все, что я в этом понимаю – от Попова. Он, ничего не объясняя, входил в наши работы как артист. А поскольку артист он был великий, то сразу становилось ясно, как нужно играть и как этого добиться. Он видел и слышал каждого человека. Полное погружение в партнера. Учил играть перспективно, длинно. Он объяснял: «Что у меня на конвейере? Начиная играть, ты должен понимать, что выйдет с конвейера». Попов дал большое количество практических определений, которые до сих пор обеспечивают возможность говорить с артистом любой школы. Андрей Алексеевич во многом заменял нам родителей. Мы приехали из разных городов и жили в Москве, почти не сворачивая с маршрута «ГИТИС – общага». Мы бывали у него дома, на даче, где нас угощали домашними обедами. Он любил готовить всякие настойки – на орехах, чесноке, укропе. И мы, как заправские оценщики, все это пробовали. Приводили к нему наших девушек в гости. Когда получили дипломы, гуляли в ресторане Прага на банкете, который нам устроил Попов за свои деньги. И он сказал, что никогда не будет больше набирать режиссеров. Потому что мы стали ему родными. Он честно рассказал, что у него нет высшего образования, что закончил школу и студию при театре своего отца режиссера Алексея Дмитриевича Попова, того самого для которого Сталин построил театр Советской Армии. А потом, когда он все-таки набрал актерский курс, позвал нас педагогами.

Анатолий Васильевич Эфрос для меня парадоксален. Я благодарен жизни и судьбе за многие встречи с Анатолием Васильевичем. И у меня к нему неоднозначное отношение. Он был великим режиссером. И на его спектаклях, и на его занятиях, и при чтении его книжек, которые до того, как были изданы, ходили в рукописях, мы осваивали не только азы, но и неразрешенные вопросы профессии. С другой стороны, Анатолий Васильевич не особо интересовался людьми, с которыми его сводила жизнь и которую он им легко мог сломать. Его это не занимало. Было у нас несколько серьезных встреч. Молодой драматург Веня Вайсман из арбузовской студии, записывал сочиненный мной спектакль «Дорога» по «Мертвым душам» Гоголя. Я когда-то еще в университете писал курсовую работу «Автор и герой в поэме Гоголя «Мертвые души» и тогда уже анализировал парадокс, что в птице-тройке сидит жулик Чичиков – это я заметил задолго до Василия Шукшина. Наш педагог Наталья Крымова дала почитать эту пьесу своему мужу Анатолию Эфросу. На следующий день Эфрос сказал, что будет ее ставить. Веня Вайсман тут же взял псевдоним Вениамин Балясный и спрятался. Я прибежал к Эфросу в слезах: «Как же так, Анатолий Васильевич! Ведь я собирался ставить ее в Современнике!» Анатолий Васильевич смотрел на меня с недоумением: как такое может быть? Он, Эфрос, что-то запланировал, а тут кто-то качает права. Это в его глазах было абсурдом. Точно с таким же поведением мы с Васильевым столкнулись, когда создали театр на Мытной, а Эфрос его отобрал. Третий раз подобный сюжет разыгрался в театре на Таганке. Когда Юрия Петровича лишили гражданства и главным назначили Эфроса, я работал там штатным режиссером. К этому моменту у меня уже был готов к сдаче плановый спектакль «Сцены у Фонтана». Я попросил Анатолия Васильевича посмотреть его. Но он отказался: «Вы сумасшедший? Неужели я начну свою работу в театре на Таганке вашим спектаклем?!»

Надо признаться, все это имело последствия. «Дорога» стала одним из немногих провалов у Эфроса на Бронной. Театр на Мытной через две недели сгорел. Чем закончилась работа Анатолия Васильевича в театре на Таганке известно.

Тем не менее, в сухом остатке – благодарность судьбе за встречу со всеми этими великими людьми.

65. Кто стал вашим главным учителем в профессии?

Нельзя назвать одного. Но все-таки это Андрей Алексеевич Попов, Мария Осиповна Кнебель, мой однокурсник Анатолий Васильев, художник Давид Боровский. В какой-то степени Юрий Петрович Любимов. У Галины Борисовны Волчек, как у гениального художественного руководителя театра, я научился многому…

66. Кто более всего повлиял на ваше мировоззрение?

Думаю, что более всего повлиял Леонид Ильич Брежнев. Потому что большую часть времени, когда формировалось мое мировоззрение, я жил под ежедневным давлением газеты «Правда», подготовки к очередному съезду и выполнения решений пленума в атмосфере безумного вранья, запретов, железного занавеса, отсутствия доступа к мировой культуре, кино. Все это сформировало самое главное – быть от этого свободным. Поэтому я шарахнулся в противоположную сторону, обожженный десятилетиями системы. Нет, я не выходил с пикетами, но мыслил как либерал. Лекции профессуры Ленинградского университета, которые были довольно смелыми и откровенными, тоже повлияли. Читал самиздатовские книги от Булгакова до Фрейда, от Набокова до Солженицына. Так случилось, что в самые юные годы встретился с Юлием Даниэлем и даже некоторое время жил в его квартире на Ленинском проспекте. И это повлияло сильнее, чем годы институтских программ. У него собиралась компания, где были Синявский, Высоцкий, Давид Самойлов… Они выпивали, ужинали. И я слышал разговоры, в которых были оценки советской власти, перспектив отечественной литературы, театра. Потом был арест и суд над Даниэлем и Синявским, очередной неправедный суд, как над Бродским. Все это формировало мировоззрение.