Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога никогда не был расистом, и ему диким казалось презирать людей за то, что у них иной цвет кожи. Но уж и желтый расизм, а его явно старались всколыхнуть японцы, был для него неприемлем, и к тому же затрагивал непосредственно. Все-таки сам он был человеком белой расы, и унижения, которым подвергали британцев в Тянцзине, вызывали в нем протест, хотя в глубине души он не мог не сознавать, что если б расизм этот исходил от китайцев — для него имелись основания. Слишком много пришлось им вытерпеть унижений от белых, и особенно — от британцев.

Да, но я-то не британец, черт возьми, я никогда не унижал китайцев. За что же плюнул на меня из проезжавшего трамвая какой-то подросток?

Что за судьба! Для иностранцев я не свой («без национальности» — вдруг мучительной вспышкой обожгли слова, которые никак не удавалось выкорчевать из памяти), для азиатов — все-таки иностранец, «на-го-нин», заморский дьявол, от которого все беды. И нет страны, которая бы считала меня своим… Для Пайчадзе разве я — свой? Он, наверное, даже не знает, что где-то в Китае доживают свой век несколько сот его соотечественников, а у этих стариков есть дети, которые хотя и считают себя грузинами, но даже говорить по-грузински не умеют.

Что делать? Невозможно так жить, невозможно. Эта жизнь не имеет никакой цели, никакого смысла. Умереть? Но и умереть не могу. Гога содрогнулся. Мысль о смерти была настолько противоестественна, что вызвала протест не только разума, но и сердца. Каждая клетка его существа — живого, здорового, жаждущего активной деятельности и радующегося любой радости, — восставала против.

Гога схватил карандаш и записал давно сложившиеся в душе строки:

Перечитал. Да, тут сказано все, не надо ничего менять. Пусть одни глагольные рифмы — какое это имеет значение, когда сказано то, что хотелось? Гумилев, Блок написали бы лучше, а я лучше не могу. Да и не надо. Все равно никто никогда не прочтет этих строк. Никому они не нужны, твои стихи.

Гога немного подумал и сверху быстро написал: «Отчаяние».

И — странное дело, излив свое состояние в этих строках, он ощутил не облегчение, нет, но какое-то смутное чувство, что ниже уже опуститься невозможно, и в этом, как ни странно, заключалось что-то утешительное. Это — дно, а он еще жив, мало того — он хочет жить, значит, на что-то надеется. И как тело, погрузившееся в воду и, коснувшись дна, отталкивается от него и чуть поднимается, так и он испытал некоторое просветление, в котором еще ничего пока нельзя было различить. Уже не глухая тьма обволакивала его, не черный океан. Отчаяние осталось на том клочке бумаги, который даже не хотелось брать в руки.

— Вы клевещете на себя, Гога, — сказал Вертинский на следующий день.

Гога сам не мог понять, как у него хватило смелости прийти со своим стихотворением к Вертинскому. Он снова зашел в «Ренессанс» днем, когда во внутреннем зале не бывало посетителей, чтоб застать артиста одного. Вертинский действительно обедал в одиночестве за своим обычным столиком налево от входа и снова пригласил Гогу разделить с ним трапезу. На этот раз Гога не отказался.

— Жизнь не так уж бесп’осветна, — продолжал Вертинский. — Она очень жестока, жизнь, вы с этим еще столкнетесь, но и очень инте’есна. Пове’те мне, жить стоит. Я много испытал, много ошибок сове’шил, но ни о чем не жалею, потому что инте’есно пррожил жизнь. — И вдруг, резко меняя тему, потребовал: — Пррочтите что-нибудь еще!

Гога ужасно смутился, будто его уличили в неблаговидном поступке.

— Пррочтите, пррочтите! Я всегда был уве’ен, что вы пишете. И Биби то же самое гово’ит. У нее умное се’дце. Она вас любит, а она в людях никогда не ошибается.

Гога потом сам удивлялся, но в эти минуты не смог отнекиваться. Это было бы фальшиво. С Вертинским же фальшивить нельзя, тем более что в эти минуты тот был серьезен и откровенен, что, в общем, редко с ним случалось. «И это большая честь, — говорил себе Гога, — что он сегодня так серьезен в разговоре именно со мною». И потому без всякого смущения, как перед священником на исповеди, Гога прочел еще одно свое стихотворение: