Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— О то я тэго боеше! [94] — Вот этого я и боюсь! (польск.) — тяжело вздохнула бабушка Тереза.

Гога знал, что в польской армии служит немало его соотечественников и что грузины — единственные неполяки, которые в польской армии имеют право на офицерские звания. И снова мучительная мысль: «А я здесь торчу, без смысла, без цели» — пронзила его сознание. Что делать с собой? Как найти путь в жизни, который приносил бы удовлетворение?

В душе зияла голодная пустота, которую нечем было заполнить. Тянуло к Жене Морозовой, но тут Гога испытывал внутреннее торможение. Женя с первого момента, когда он совсем еще ребенком увидел ее на даче в Эрценцзянцзы, вызывала в нем чувства, природу которых он сперва не понимал, потом стыдился, потом считал греховными.

Прощаясь в первый вечер, Женя дала ему свой телефон, сказала, чтоб звонил, и Гога не раз подумывал об этом, но что-то его сдерживало.

Но однажды Женя проехала мимо него в рикше на Авеню Жоффр и приветливо помахала рукой, а потом руками показала, чтоб позвонил. Но Гога даже не обрадовался — это случилось в один из тех дней, когда свет ему был не мил, сам себе он представлялся никчемным и ничтожным и в нем моментами даже возникала мысль: «А не покончить со всем этим раз и навсегда?» В такие дни Гога поглядывал на свой казенный браунинг, как бы у него ища ответа. Но эти мгновения слабости были непродолжительны, потому что Гога по натуре был слишком жизнелюбив, и какая-нибудь приятная встреча, интересная новость или благосклонная улыбка красивой женщины мгновенно возвращали ему жажду любить и негодовать, мыслить и чувствовать, словом — жить.

Неожиданно для него самого у Гоги начали писаться стихи. Чем более смутно было у него на душе, тем сильнее тянуло его к бумаге, тем непроизвольнее складывались в нем строки, иногда прямо на улице. И каждый раз он оставался неудовлетворенным. Не знал еще тогда Гога, что почти никогда ни одно занесенное на бумагу слово не удовлетворяет человека, серьезно относящегося к своему творчеству, а объяснить ему это было некому. Не явишься же со своими стихами в Чураевку, которая, прекратив существование в Харбине, возродилась в Шанхае, в Чураевку, где сидят такие поэты, как Ганна Мартинс, Петеревский, Шопотов. Кто ты такой, чтоб отнимать у них время? Прочесть Коле Джавахадзе? Тот хорошо чувствовал и любил русскую поэзию. Именно поэтому Гога был не в силах открыться ему. Коля всего Гумилева знает наизусть, Блока боготворит, а ты со своими беспомощными строками полезешь?

Вот кому бы он прочел свои стихи без колебания, так это Вовке Абрикосову — человек добрый, понимающий, сам пишет хорошо. Но Вовка совершенно пропал из виду, и Гога даже не знал, в Шанхае ли он.

Большинство своих стихов Гога, записав и перечитав, тут же рвал и выбрасывал, но некоторые, отлично видя их слабость, все же почему-то жалел уничтожать, а продолжал хранить в ящике стола, никому не показывая. Что это было? Столь ли свойственная неискушенному литератору приверженность к собственному тексту? Или тайная, даже самому себе не раскрываемая надежда, что, может быть, это не так уж бездарно?

Однажды вечером, когда он в очередной раз дежурил на границе концессии, в районе глухом и спокойном, и вследствие этого время тянулось особенно медленно и тоскливо, у него сложились такие строки:

Стихотворение, пока звучало внутри, казалось сносным, но стоило записать его на бумагу, как немедленно резанули недостатки. Никуда не годились третья и четвертая строки второй строфы, особенно третья. Ну что это: «И вообще нет ничего такого»? Вопиющий прозаизм, особенно это «вообще». А рифма: «везде — нигде»? Черт знает что! Чем бы заменить? Смысл надо сохранить, он подводит к мысли, которая суконно, конечно, но хоть понятно выражена в четвертой строке. А дальше, что это за «закат дней»? Надо сказать как-то иначе. Последняя строфа недурна. В ней есть напев, есть настроение, и, главное, она точно выражает то, что хотелось сказать.

Гога сидел за письменным столом, тупо уставившись в листок бумаги, где торопливым, корявым почерком была записана его очередная стихотворная попытка. Опять неудача… Покушение на поэзию! Нет, всё! Больше никаких стихов! Он не поэт и нечего соваться со свиным рылом в калашный ряд.