Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога подошел, отдал честь и, остановившись, ждал, не будет ли каких-нибудь распоряжений. Бланше — высокий блондин с никогда не улыбающимся, некрасивым лицом и неподвижным взглядом жестких серых глаз — закончил фразу, обращенную к Бонишону (трудно было поверить, что он просто разговаривает, а не отдает приказания), и только тогда обернулся к подошедшим:

— Вы проверили все посты? — спросил он сухо, указывая головой в ту сторону, откуда Гога подошел.

Гога, отнюдь не испытывавший перед Бланше страха, ответил только утвердительным кивком, подчеркнуто штатским, давая этим понять, что Бланше — сам по себе, а он, Георгий Горделов, — сам по себе. В глубине души Гога испытывал к Бланше ревнивое чувство: такой молодой и такой авторитет! И хотя сам Гога отнюдь не стремился к высоким административным должностям (может быть, тут играло роль непроизвольное сознание, что ему и н е г д е занимать какой-либо высокий пост), он не чувствовал ни малейшей потребности тянуться перед этим человеком. Перед пожилым начальником он был готов стоять навытяжку, а перед Бланше — нет.

Но, заметив страдальческое выражение на лице Бонишона, чувствовавшего себя ответственным за такое разгильдяйство и, вероятно, опасавшегося получить нагоняй от Бланше, Гога подтянулся и добавил уже по всей форме, бодрым воинским тоном:

— Rien à signalez, mon lieutenant!

— Bon! Continuez la ronde! [79] — Происшествий нет, мой лейтенант! — Хорошо. Продолжайте обход! (франц.) — коротко откликнулся Бланше и вновь повернулся к Бонишону.

Но Гога не спешил выполнять приказ. Он постоял с минуту и, дождавшись, когда Бланше с недоумением вновь повернулся в его сторону, обратился:

— Permettez moi de vous poser une question, mon lieutenant? [80] — Позвольте задать вопрос, мой лейтенант? (франц.)

Бланше посмотрел Гоге прямо в глаза, и в его твердом, неподвижном взгляде мелькнул проблеск какой-то эмоции. Он знал, о чем спросит сейчас этот молодой человек, и не испытывал ни малейшего удовольствия. И Гога спросил как раз то, что ожидал лейтенант Бланше:

— Почему мы так охраняем эту каналью? — Гога говорил уже без всякого соблюдения субординации. Он забыл о ней. Он ощущал себя сейчас просто человеком и обращался к другому человеку, отнюдь не близкому, не слишком симпатичному, но стоящему с ним по одну сторону баррикады.

Смотря куда-то в сторону, Бланше ответил сухо и официально:

— В наши функции входит поддержание порядка на концессии. Любой ее житель пользуется правом защиты с нашей стороны.

Гога молчал, но не двигался: оспаривать то, что сказал заместитель начальника полиции, было трудно, и все же Бланше его не убедил. Есть чувства, которые сильнее доводов разума: не хочет он защищать гнусного предателя!

Бланше прекрасно понимал, что чувствует Горделов. Не меняя каменного выражения лица и продолжая смотреть не на Гогу, а мимо, он добавил:

— Если вы желаете получить более ясные объяснения о функциях вашего подразделения в сложившейся ситуации, зайдите завтра к старшему инспектору Шарлё, в отдел сношений с прессой. Он принимает с пяти до шести. Я его предупрежу.

Бонишон слушал и ушам своим не верил: грозный лейтенант Бланше, даже мысль о котором вызывает трепет у старых служак, в том числе у самого Бонишона, восемнадцать лет беспорочно прослужившего в полиции концессии, снисходит до объяснений с мальчишкой-иностранцем, готовым бросить добровольно принятые на себя обязанности только потому, что ему, видите ли, не хочется охранять Ван Цзинвэя! Как будто не все китайцы одинаковые бестии, и черт бы их всех взял вместе взятых!

Но старший инспектор Бонишон напрасно удивлялся. Он не знал, что только к лейтенанту Бланше за последние два дня поступило восемь запросов от чинов вспомогательной полиции, и всё по тому же поводу: никто не хотел охранять Ван Цзинвэя, эту самую одиозную фигуру китайской политической жизни того периода. В директорате французской полиции не на шутку встревожились: если брожение умов среди чинов вспомогательной полиции не уляжется, самому существованию этого нужнейшего формирования создастся угроза: разойдутся добровольцы.

Назавтра старший инспектор Шарлё — пожилой человек, в очках больше похожий на лектора университета или бухгалтера солидного учреждения, чем на сотрудника полиции, — очень вежливо принял Гогу и, сразу взяв доверительный тон, но тщательно выбирая слова, разъяснил:

— Ваши чувства, мсье Горделов, делают вам честь. — (Гога вспомнил, что когда-то почти точно такие слова слышал от ректора.) — Поверьте, я сам их разделяю. Но вы упускаете из виду одно важное обстоятельство. Кому было бы выгодно, чтоб с лицом, о котором идет речь, что-нибудь случилось? Только тем, кому он намеревается служить. Они в таком случае получили бы возможность во всеуслышание, и при этом не без основания, заявить, что власти территории, на которой это произошло, не в состоянии обеспечить порядок и безопасность ее жителей. Тому, что следует за такими заявлениями, мы все являемся свидетелями. Конечно, у властей данной территории достанет мужества и решимости оказать сопротивление. Но предположим худшее: им удалось завладеть хотя бы на короткое время данной территорией. Что стало бы тогда с теми видными резидентами той же самой национальности, что и столь несимпатичная вам фигура, которых уже и вы и я считаем достойными защиты и покровительства?