Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Гогочка, ты будешь пить чай? — подала голос Вера Александровна. — Я свежие булочки от «Крафта» принесла.

— Нет.

Вера Александровна сразу заметила, что сын пришел в каком-то необычном настроении, а сейчас, когда он к слову «нет» не добавил «мама», — поняла, что с ним что-то неладно. Она отложила книгу на подоконник, встала и направилась к Гоге, но он успел раньше вернуться в столовую.

— Почему ты не хочешь чаю, Гога? Тебе нездоровится?

«Что она говорит? Нездоровится? Почему мне должно нездоровиться?» — думал Гога, но молчал, не замечая, что не отвечает матери на вопрос. Сознание его было занято другим. Это другое было нечто очень важное, хотя его и трудно было выразить словами.

— Почему ты молчишь? — спрашивала уже озабоченно Вера Александровна, не привыкшая к такому невниманию сына. — У тебя неприятности на службе?

Гога наконец вышел из своего состояния. Он взглянул на мать, у в и д е л ее и выпалил:

— Мама, нацисты оккупировали Чехию!

Прежде, сочувствуя Германии, Гога всегда называл ее правящую партию национал-социалистами, так, как они сами себя официально называли. По правде говоря, ему нравилось это название: социалисты — значит, справедливость, забота о народе, равноправие всех граждан; националисты — значит, патриоты, верность родине, — свойства, которые он, наряду с воинской доблестью, ставил выше всего на свете.

Но сегодня все разлетелось вдребезги, и вместо строгого лика возрождающейся нации выявилась отвратительная морда кровожадного дракона. И это чудовище не заслуживало ни понимания, ни сочувствия и уж конечно менее всего уважения. Поэтому Гога и назвал сейчас властителей Германии так, как называли те, кто раньше его понял их действительную цену.

Вера Александровна, не в пример многим женщинам, всегда интересовалась политикой, правда, выборочно. Азиатские дела, хотя они зачастую непосредственно касались ее семьи, интересовали Веру Александровну меньше. Этим грешила не только она — люди жили в Китае, как пассажиры, которым совершенно не интересно, как составлены вагоны, из чего они построены, какой принцип заложен в основу их движения — доехать бы, и только.

Но за событиями в Европе Вера Александровна следила. Поэтому известие, принесенное сыном, не оставило ее равнодушной:

— Что ты говоришь! — воскликнула она живо. — Когда?

— Вот, читай! — протянул ей Гога вечернюю газету. — Вчера на рассвете. А к вечеру все уже кончилось.

Для такого случая Вера Александровна все же надела очки.

— Да, — вздохнула она, прочтя сообщение. — Этого можно было ожидать…

— А я не думал… Не думал я… — повторил Гога горестно, — что они пойдут на такое… — он не договорил, не зная, какое слово употребить. На языке висело «преступление», но оно было слишком слабое и не отражало масштаб содеянного. Преступление — это когда обворуют, ограбят, ну даже убьют кого-нибудь. А здесь не кого-нибудь, целую нацию убивают.

— Все к этому шло, — с грустью в голосе проговорила Вера Александровна и, помолчав, добавила: — Теперь очередь за Польшей.

— Ты так считаешь? — высказал было сомнение Гога, но тут же понял, что мать права. Конечно, наступает очередь Польши. Речь о «польском коридоре», уродливом детище Версальского договора, уже возникала. Гога вспомнил Крысинского, своего профессора в университете. Как-то он сейчас себя чувствует? Но «коридор», надвое разрезающий Германию, это действительно несправ…

Гога резко оборвал свою мысль, буквально не дав себе договорить ее даже в уме: опять справедливость?! Ты опять о справедливости? Вот показали они тебе справедливость: заняли Прагу. Что, там тоже девяносто процентов немцев живет? Как в Судетах? С ненавистью к себе самому, тому, который в свое время соглашался в душе с поглощением Австрии, оккупацией Судетской области и даже примирился с мюнхенским разделом Чехословакии, он казнил себя так, будто непосредственно участвовал в тех событиях и способствовал им.

Вера Александровна заметила его состояние и догадалась о причине.

— Не надо так волноваться, Гогочка. Что ты можешь сделать? Видишь, даже великие державы проглотили эту пилюлю. В мире много несправедливости, и тут ничего не поделаешь.

Гога, до этого нервно шагавший по комнате, резко остановился и сел, положив локти на стол. Подперев ладонями лицо, он затих, уставившись в одну точку, и некоторое время молчал. Молчала и Вера Александровна, хотя и знавшая сына, но не уловившая главной причины его отчаяния.