Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Морис Батлер — такова оказалась фамилия напарника с британским паспортом — воспринимал свое участие в охране концессии легкомысленно. Ему нравилось носить красивую форму, иметь при себе пистолет, нравилось, когда ему козыряли низшие чины регулярной полиции, но трудно было представить, что он может вступить в перестрелку с террористами и уж тем более попытаться воспрепятствовать проникновению на концессию японской воинской группы. Несерьезный это был человек — Гога сразу его раскусил.

Зато именно от него — люди такого типа обычно бывают всезнайками — Гога узнал поразительную новость: охранять они сегодня будут Ван Цзинвэя!

Этого еще не хватало! Предатель Ван Цзинвэй, только что исключенный из гоминьдана, несколькими неделями раньше бежавший из неоккупированного Китая, безуспешно пытался склонить к переходу на сторону японцев генерал-губернатора провинции Юнань — Лун Юня, с тем чтобы, произведя переворот, образовать в тылу, в двух огромных смежных провинциях, Юнани и Сычуани, капитулянтское правительство. Нигде, ни в чем не преуспевший Ван Цзинвэй позорно бежал в Гонконг. Но и там британцы отнюдь не восторженно встретили его, и он неожиданно объявился в Шанхае, где давно владел большим домом на французской концессии. В нем он теперь и обосновался, к явному неудовольствию французов, которые, однако, запретить ему жить в собственном доме не имели права. Не было на то у них юридических оснований, поскольку судебное преследование против Ван Цзинвэя китайским правительством не возбуждалось.

Меньше чем через четверть часа Гога и Батлер подъехали на мотоцикле к двухэтажному особняку колониального типа, стоявшему среди обширного, хорошо ухоженного сада. Уже цвели магнолии и крупные, белые цветы их с мясистыми лепестками и желтым, опушенным густой пыльцой пестиком, источали назойливый, сладкий аромат, вызывавший, если долго его вдыхать, головную боль.

У наглухо запертых ворот перед Гогой вытянулся сержант-китаец, в отсутствие европейца — старший по охране. Он протянул свою служебную книжечку, в которой Гога сделал отметку: пост проверен в такое-то время, сержант № 419 на месте, несет службу исправно.

— Где еще посты? — спросил Гога по-китайски, но сержант ответил хотя и на ломаном, но французском.

Как полагалось по инструкции, Гога спешился, оставил мотоцикл перед воротами (если за домом наблюдают террористы, в чем можно было не сомневаться, пусть видят, что в охране участвуют европейцы) и, сопровождаемый Батлером, двинулся по тротуару в западном направлении. Сад за оградой был ярко освещен прожекторами, специально установленными французами, но в доме все окна, за исключением одного, углового, на втором этаже были темные.

«Невесело ему живется, — злорадно подумал Гога. — Небось не окружен избранным обществом и преданными сторонниками».

Тут мысли его круто повернулись, и он подумал: «Но я-то, я! Какого черта я охраняю эту сволочь? Убьют его — туда ему и дорога. Зачем французам надо так беспокоиться о его безопасности?»

И Гога испытал желание, чтоб именно сейчас, в эту минуту было совершено нападение. Он, Гога, и пальцем не пошевельнет, а там — будь что будет. Что с него спросишь? Он дилетант, растерялся, мол… Все поймут правильно… А вдруг подумают, что он просто струсил?

Лучше, чтоб нападения не произошло, во всяком случае, не в его дежурство. Сегодня, конечно, сделать ничего нельзя: не явишься же в участок и не заявишь Бонишону: помогать вам охранять концессию от японцев я считал своим долгом, но охранять Ван Цзинвэя не считаю не только нужным, но и возможным. Бонишон, вероятно, предложил бы ему сдать оружие и возвратиться домой, а сам бы на следующий день доложил по начальству. И могло создаться впечатление, что Георгий Горделов отказался нести дежурство на самом опасном участке именно потому, что он опасен. Нет, это не годится, надо поступить как-то иначе. И Гога, продолжая обходить порученный ему квартал и проверять китайцев и тонкинцев, все обдумывал, что скажет инспектору Бонишону, вернувшись в участок.

Но такой разговор состоялся раньше. Когда Гога с Батлером, закончив очередной обход квартала, в третий раз появились перед главными воротами, они увидели «ситроен» заместителя начальника полиции французской концессии Бланше, человека совсем молодого, но державшего всю наружную полицию, которую возглавлял, в ежовых рукавицах. Некоторые чины — французы, прослужившие по двадцать лет, в два раза старшие по возрасту, да и по должности не намного младшие, испытывали панический страх перед Бланше. Рядом с ним стоял, без привычной сигареты во рту, подтянутый и всем видом своим выражающий готовность выполнить любое распоряжение старший инспектор Бонишон.