Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Тодадзе замолчал и все продолжал смотреть поверх голов своих слушателей. Его крупная голова с коротко остриженными, разделенными на косой пробор жесткими седыми волосами была чуть откинута к спине, открывая жилистую старческую шею, хотя в целом он был еще бодр, всегда ходил быстро, держался энергично и рука у него была твердая, а рукопожатие крепкое.

— И чем же все кончилось? — не выдержал Гога.

— Отбили мы их атаку. Второй залп дали — у них больше половины полегло, и тогда я своих сибиряков в штыковую атаку двинул. Немцев уже мало оставалось, и они не выдержали, смяли мы их.

— А офицера взяли?

Тодадзе усмехнулся:

— Не так-то просто взять живьем германского офицера. Не любят сдаваться.

— Значит, убили?

— А он первым залпом был смертельно ранен и только… как бы это сказать? По инерции, что ли, встал. Тело его на месте осталось. Мы его похоронили с отданием воинских почестей… А стек я себе на память взял. Долго с собой возил. Потом уж, после февральской революции, когда развал начался, чемодан мой куда-то пропал, а в нем и стек был. Жалко. Храбрый был офицер.

— Да, ведь и вы не сплоховали, — заметил с почтением Джавахадзе.

— Что ж, и это правда, — ответил Тодадзе, просто и без рисовки. — Он идет на меня, а у меня мороз по коже, но, чувствую, что не сдвинусь с места. Шалишь, думаю. У тебя был Фридрих Великий, Мольтке, а у меня Давид Строитель, Ираклий Второй. Ведь стойкость в бою что такое? Это самоуважение, самолюбие. Он на тебя идет во весь рост, а ты в окопе сидишь. И ты же убежишь? А как после этого людям в глаза смотреть будешь? Да что там людям — самому себе!

Тодадзе снова откинулся назад и смотрел куда-то в одну точку. Потом закурил сигарету и отпил из чашки простывший кофе. Джавахадзе и Гога тоже молчали, раздумывая над только что услышанным.

— Но стойкость… это… как вам сказать? — Тодадзе положил сигарету в пепельницу, не гася ее, и некоторое время смотрел на струящийся причудливыми зигзагами сизый дымок. Чувствовалось, что он пытается ухватить мысль и поточнее выразить ее. — Стойкость — это низшая, так сказать, форма мужества, его первая ступень. Выстоять — это значит не убежать, не сдаться. А есть еще храбрость. Это вот такая способность выйти из укрытия и двинуться навстречу почти верной смерти. Это потруднее.

— Да, но бывает, человек — храбрый, а стойкости ему не хватает, — заговорил Джавахадзе, и стало сразу ясно, что он не раз задумывался над этим вопросом. — Под влиянием порыва человек способен ринуться навстречу смертельной опасности, а вот усидеть в окопе под ураганным огнем противника не сможет. Дрогнет.

Тодадзе усмехнулся:

— И так бывает.

— Получается какой-то заколдованный круг, — заинтересованно и несколько растерянно вступил в разговор Гога. — Стойкость, выходит, — еще не храбрость, но храбрость может сочетаться с нестойкостью. Так разве?

Тодадзе улыбаясь развел руками:

— Выходит, что так.

— Но ведь это несуразица какая-то… — В голосе Гоги слышался протест.

— Не ищите простых ответов, Гога. В жизни много несуразного. Нелепого даже.

— Как же жить тогда?

— А вот так и жить. Как живется. — Тодадзе снова улыбнулся, на этот раз невесело.

— Но я не понимаю…

— А вы думаете, я понимаю? Но я смирился с тем, что понять ничего нельзя, а вы до этого еще не дошли. — И как бы испугавшись, что Гога может обидеться, поспешно добавил: — У меня перед вами в этом отношении только одно преимущество… — и он показал рукой на свои седые волосы. — Но видит Бог, как я хотел бы лишиться этого преимущества и быть на вашем месте!

Положение в Шанхае снова обострилось, и это было тем неожиданней, что внимание японцев, казалось, должно было быть целиком сосредоточено на сражении за крупнейший город Центрального Китая — Ханькоу, исход которого к этому моменту отнюдь не был предрешен.

Видимо, японские власти решили вновь прощупать крепость нервов у западных держав и при благоприятных для себя обстоятельствах попытаться захватить Международный сеттльмент и французскую концессию. Применен был старый, испытанный способ: нападение на японского гражданина с тем, чтоб обвинить местную администрацию в неспособности поддержать порядок, что, мол, ставит японскую сторону перед необходимостью в р е м е н н о ввести свои войска. А слово «временно», как известно, понятие растяжимое.

Но одно дело убить какого-нибудь пехотного капитана, обстрелять собственный патруль или казармы где-нибудь в глубинке, другое — сделать то же самое в городе мирового значения, где действует хорошо организованная иностранная администрация.