Леван Хаиндрава - Очарованная даль

«Да, но только честными путями», — хотелось ответить Гоге, но он не нашел в себе достаточно сил и промолчал.

Вот после этого случая и последовавших за ним аналогичных Гога впадал в состояние тяжелой депрессии.

«Что это за жизнь? — спрашивал он себя. — Каждый день унылая контора, противная физиономия Гийо, перед которым надо угодничать (тут Гога по своей привычке впадал в преувеличение), какие-то дурацкие желтки, какие-то кишки, неизвестно кому и зачем нужные, бесстыдное обмеривание китайцев, в котором я вынужден принимать хоть и косвенное, но все же участие. Это и есть вожделенная работа в крупной иностранной фирме? Осуществление мечтаний? Ради этого я учился пять лет в университете? А с другой стороны, по какому человеческому праву я занимаю должность заместителя начальника экспортного отдела, работаю без году неделю и даже не знаю толком, как оформляются документы отправки грузов, в то время как сидящие здесь по двадцать лет китайцы числятся моими подчиненными и получают вдвое меньше моего, а я, в свою очередь, получаю меньше тех мальчишек-французов, которых приняли позже меня? Что это за положение такое, при котором я — сын народа, имеющего более чем двухтысячелетнюю историю, — считаюсь человеком без национальности?»

Когда мысли его доходили до этого места, у Гоги неизменно происходила вспышка. Рыжая образина! В лице Мак-Интайра для него концентрировалось все ненавистное в укладе местной жизни, чего он ни сердцем, ни разумом принять не мог. Правда, здесь, в «Дюбуа», человеком без национальности его никто не называл, даже Гийо. Все-таки это — французы. Но вот ведь служит во французской полиции на низшей офицерской должности бывший русский генерал Захаров, и любой субинспектор может отдавать ему приказания только потому, что он француз и у него на лычку больше… На лычку и… на страну. Да, и на страну, ибо у генерала Захарова страны нет. Есть Россия, но она не для Захарова, есть Грузия, но она не для Гоги Горделава. Когда Гога думал о себе в этом плане, он всегда мысленно называл себя своей настоящей фамилией.

Какой же выход? Невозможно так жить. Не могу я так и не хочу. Эта жизнь не достойна уважающего себя человека. А ты уверен, что имеешь право на самоуважение? Что ты такого сделал в жизни, чтоб претендовать на уважение? Гога погрузился в раздумье. Он старался как бы извне оценить себя, перебирая события, эпизоды, разные обстоятельства своей жизни. Набиралось немало положительных «не», и только. И что же, разве то обстоятельство, что он никогда не доносил, не предавал друзей, не воровал, не обольщал чистых девушек, не трусил (а вернее, умел не проявлять внешне своего страха, когда случались такие обстоятельства), не интриговал — делает тебя таким человеком, что уж и почет тебе и уважение? А где же твои добрые дела? Где проявления доблести, активной доброты, сострадания к несчастным, внимания к старшим?

Гога продолжал перебирать мельчайшие детали своей жизни и мало, очень мало находилось таких фактов, которые можно было бы засчитать себе в актив. Да и столь мелки были эти факты, что стыдно было даже засчитывать их по ведомству добродетели. Тут ему пришло в голову соображение о том, как нелегко совершить какое-нибудь доброе дело.

Он мысленно оглядывал и перебирал возможности. Ну вот улица, вот я иду по ней. Повсюду люди. Среди них есть счастливые (но есть ли? скорее — удовлетворенные, временно удовлетворенные своим минутным положением), есть — несчастные. Большинство же вроде меня, ни рыба ни мясо. Итак, иду я по улице и хочу совершить доброе дело. Я дал себе зарок ежедневно совершать хотя бы одно доброе дело. Какие же возможности у меня? Вот сидит нищий — подай ему! Но дальше сидит другой нищий, а потом еще и еще. Разве возможно подать всем нищим в Шанхае? И сколько же ты можешь им уделить? У тебя ведь и у самого не густо и надо подкопить денег, скоро приезжают мама, бабушка, брат. И к тому же разве своим подаянием ты можешь вывести этого несчастного из его бедственного положения? Другое. Вон идет старушка и несет что-то тяжелое. Помочь ей донести тяжесть до дому? Но тогда опоздаешь туда, куда сам направлялся. Да и как посмотрит старушка, если к ней вдруг подойдет иностранец и захочет взять из ее рук тяжелый тюк, даже объясняя ей, для чего он это делает? Ведь китайцы, особенно простые, не без основания привыкли считать, что в их бедах виноваты иностранцы. Третье. Вот полицейский дал затрещину рикше. Заступиться? А полицейский скажет: «Ступай, любезный, своей дорогой и не суйся не в свое дело!» И ведь прав будет! Потому что если б не он, быть бы бестолковому рикше вместе со своим пассажиром под трамваем…