Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Не знал в эти счастливые минуты Гога, что это будет последняя радость, которую он доставит своему отцу — дни жизни Ростома Горделава были уже сочтены, да и собственной беспечной жизни Гоги пришел конец.

Странное состояние постепенно овладевало Гогой. Первые дни радости, почти энтузиазма, когда все его поздравляли, когда сам он ощущал необычайную легкость не только в душе, но и в теле, когда, казалось, не надо делать никаких усилий, чтобы ходить, и лишь незначительного достаточно, чтоб взлететь и парить над землей, постепенно заменялось сперва тоже приятным сознанием, что главное дело жизни сделано и теперь можно перевести дыхание. Но постепенно прояснялось, что главным это дело было для отрезка жизни уже минувшего, а теперь начинается новый период, в котором не сделано еще ровно ничего и все предстоит сделать, а как оно делается, никто объяснить толком не может. Все говорят: надо искать работу. Но как ее ищут? Ну, есть много разных учреждений и торговых фирм — английских, американских, французских, японских, шведских, голландских, еврейских, греческих, русских и еще каких только нет. Наверное, во многих из них требуются работники, есть вакансии: ведь кто-то же умирает, увольняется, уезжает, меняет место работы, и, следовательно, нужны новые люди. Все это так, бесспорно. И все же, как нужно действовать в каждом конкретном случае? Как узнать, в какую именно фирму или учреждение и кто именно требуется? И даже узнав, как можно явиться тебе, человеку с улицы, никому в этой конторе не известному, и заявить: «Хочу работать у вас!» И кому, собственно, это говорить: управляющему? Неудобно беспокоить высокопоставленного человека по такому пустяку. Секретарше? Она все равно ничего не решает. Ну вот Клава Игнатьева работает где-то секретаршей. Так что же, к ней обращаться? Смешно. Ну хорошо, предположим, ты это сказал кому нужно, а тот спросит:

«Что вы умеете делать?» Что ответишь? Что знаешь на зубок четырнадцать пунктов декларации Вильсона? А зачем какой-нибудь торговой фирме или пароходной компании эта декларация? Скажешь: я окончил университет, а тебе ответят: а зачем нам ваш университет? И ведь правы окажутся! Ну, будь я врачом или инженером, тут все ясно: узкая, четко очерченная специальность. А то — лиценциат политических и экономических наук. Что это, собственно, такое? Какую именно специальность дает? Будь у меня родина, моя страна, как у французов — Франция, у голландцев — Голландия, тогда ясно. Можно искать работу по дипломатической линии или по министерству экономики. А такому, как я, куда обращаться? Родина-то у меня есть, но как до нее добраться? Она для меня, для таких, как я, — призрак, мечта, идея. А мне сейчас не до мечты, надо жить, следовательно, надо начинать работать. Уже сейчас надо начинать, завтра, через неделю, самое позднее — через месяц. Зачем я выбрал эту специальность (вернее, отсутствие специальности)? Как я раньше этого не понимал? Благо был бы в Харбине. Там папа, который все может.

У Гоги как сложилось когда-то еще в детстве такое мнение, так и сидело в нем незыблемо: трудно человеку избавляться от укоренившихся представлений детства. Для этого нужны большие, мучительные потрясения, которые Гоге как раз и предстояли, но он об этом не догадывался, хотя уже ощущал смутно их приближение.

А пока он томился от бездействия, от незнания, что конкретно предпринять. Ведь еще никогда в жизни не приходилось ему действовать самостоятельно, по собственному разумению. И здесь, в Шанхае, на который влияние отца не распространялось, не было никого, кто мог бы ему помочь.

Его уже начинали спрашивать — это значило торопить — и Кока и тетя Оля, а Михаил Яковлевич, выбрав момент, когда они остались с глазу на глаз, открыл то, что до сего времени от него утаивалось.

— Георгий, — уже само обращение это было необычным, — я должен тебе откровенно рассказать о положении твоей семьи.

Обычно очень мягкий, Михаил Яковлевич на этот раз выглядел не то чтобы суровым, но весьма озабоченным. Он даже трубку отложил в сторону.

Журавлев продолжал:

— Отец сильно болен, Гога. Положение очень серьезное.

Гога удивленно вскинул голову: в самом последнем письме Вера Александровна сообщала, что в состоянии здоровья отца наступило улучшение. Это писалось для того, чтобы подбодрить сына перед экзаменом, но тот со свойственной молодости склонностью к оптимистическому восприятию хода жизни и неспособностью понять немощи старости, проникся уверенностью, что отец вот-вот совсем поправится. Человек создан для того, чтобы жить, а болезнь — ведь это отклонение от нормы, разве не так? Гога и сейчас, услышав из уст дяди нечто прямо противоположное, не в состоянии был до конца проникнуться смыслом произнесенных слов.