Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

Голуби встретились в небе и принялись виться один вокруг другого, так быстро и так близко, что господин Чо на какой-то миг испугался, как бы они не разбились о скалы. Затем он закрыл глаза, чтобы лучше прочувствовать то, что чувствовали они, – этот вихрь из света и ветра, в котором под ними кружились горы и сплетались в нити белые и серые облака.

Саломея тоже закрывает глаза. Она протягивает руку, и я сжимаю ее в своих ладонях, как будто через кожу могу передать ей вкус горного воздуха, шум ветра в верхушках сосен, шорох голубиных крыльев. Она вздрагивает: болезнь сделала ее нервные окончания в десять раз чувствительнее, и малейшее дуновение заставляет все клетки ее тела вибрировать. Об этой болезни – синдроме Зудека [33] Синдром Зудека (атрофия Зудека) – болевой синдром, возникающий после травмы конечностей, сопровождающийся длительными вазомоторными, трофическими нарушениями и остеопорозом. Назван по имени немецкого хирурга П. Зудека, впервые представившего в 1900 году описание характерных рентгенологических признаков (прозрачность костного рисунка) при некоторых воспалительных заболеваниях костей и суставов с быстро наступающей костной атрофией и назвавшего это явление острой трофоневротической костной атрофией. – мне впервые рассказала Юри, моя приятельница с медицинского факультета: «На определенном этапе болезни малейшее ощущение становится непереносимой болью, и больным приходится прибегать к обезболивающим средствам». Она сказала это по-медицински холодно, но здесь, в комнате с задернутыми от света шторами, где становится душно от тишины, мне кажется, что я сама ощущаю то, что чувствует Саломея, – эту электрическую волну, захлестывающую кожу, все ее тело до корней волос. «Прости, Саломея, – шепчу я, – я не хотела сделать тебе больно, если хочешь, я могу уйти». Она не отвечает, но рука ее сжимается, пальцы с крючковатыми ногтями цепляются за меня, впиваясь в плоть, узкие губы синеют.

Электрическая волна не стихает довольно долго. Но постепенно она ослабевает, прячется где-то в глубине ее тела, и я чувствую внутри себя онемение, которое обычно приходит на смену боли.

Ну вот настал момент и для моей истории, я не придумывала ее, это действительно случилось со мной.

Я решила рассказать ее Саломее, потому что в некоторой степени устала от всего, что слишком красиво. Конечно, Саломея тяжело больна, она не встает с кресла, носит подгузники, а кожа у нее – шершавая, будто бумажная, и вся в красных пятнах и синяках. И потом, этот ее запах, я его с трудом переношу. До нее я и не знала, что у больных есть свой особый запах. Чуть кисловатый, как у стариков. Как пахнут старики, я хорошо знаю, потому что в детстве часто делала массаж бабушке. Но у стариков запах нежнее, он немного похож на запах увядших цветов. Саломея же пахнет сильно, крепко, как-то по-звериному, и к этому запаху примешивается еще и запах пота. Медсестра напрасно льет ей на шею литры одеколона, запах все равно остается, проступает на поверхность. Иногда мне так и хочется сказать: «Саломея, ты плохо пахнешь». Но я не говорю этого – не из вежливости и не потому, что она мне платит (в конце концов, я ей не служанка, я просто рассказываю ей разные истории). Нет, это скорее из гордости: я считаю, что не имею права жаловаться, и все равно мне ничего не изменить. Либо я прихожу к ней, либо ухожу и больше не возвращаюсь. Что тут еще говорить?

Но этот запах пропитал меня насквозь. Когда я возвращаюсь домой, в свою полуподвальную квартирку, я сразу открываю окошко на уровне тротуара, даже если там стоят мешки с мусором, к которым сбегаются крысы и тараканы. Я ложусь на матрас, прямо на полу, и тут запах снова настигает меня, он заполняет комнату, забивается мне в ноздри. А может, источник этого запаха я сама? Я накрываюсь с головой простыней и засыпаю, сжав кулаки.

Так в моей жизни появился воннаби -убийца.

В то время я жила еще в квартале над университетом Ихва [34] Женский университет Ихва – негосударственный женский университет в центре Сеула. с его карабкающимися по склонам холма улочками, застроенными трехэтажными домами довольно мерзкого вида. Я так и стала называть этот квартал – «Эль Сордидо», что в переводе с испанского означает «мерзкий, гнусный». Когда однокурсницы спрашивали меня, где я живу, я отвечала: «Квартал называется Эль Сордидо». Так вполне мог бы называться и мой дом, хотя у него не было на самом деле никакого названия, только номер, 203 Дон 1002 Хо, из кирпича и бетонных блоков, с металлическими окнами и такими же дверями и почти вертикальной темной лестницей. На первом этаже размещался ресторан, где подавали соллонтхан [35] Соллонтхан – корейский суп из воловьей ноги, который варят на протяжении десяти часов, пока он не приобретет молочно-белый цвет. , на последнем – салон массажа. Мне же полагался только полуподвал с одним окном – крохотной форточкой на уровне тротуара, – которое часто оказывалось заваленным мешками с мусором. Первое время я вела отчаянную борьбу (в отчаяние приходила я) с огромной крысой, которой приглянулось мое жилище. Она приходила по вентиляционным трубам, взломав решетку. Я вставила вместо решетки деревянную дощечку, но она каждую ночь ее грызла. Я заменила дерево на гипс, но и тот не устоял перед ее зубами. Тогда я прибегла к последнему решению: купила у старьевщика кусок цинковой барной стойки и забила им отверстие в стене. Последующие ночи были настоящим адом. Крысища (я назвала ее Фэт-Бой, хотя она вполне могла быть и Фэт-Гёрл) пыталась прогрызть себе проход и так громко скребла зубами по металлу, что я не могла уснуть до утра. Меня пожалел тот же старьевщик.