Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

После этого большая палата приюта и приняла в себя крошку Наоми.

Новая кроватка заняла свое место на плиточном полу – четыре полотняные стенки, жесткий матрас и натянутая на него, словно на барабан, простыня. Наоми положили в кроватку, она заплакала, вместе с ней заплакали все остальные младенцы; она испугалась, услышав вдруг столько человеческих голосов сразу, но в то же время это было началом какого-то приключения, все эти дети, брошенные юными отчаявшимися матерями, сбежавшими или слишком робкими отцами, семьями, ослепшими от эгоизма и низости, обманутыми социальными институтами, законами, привычными правилами. Дети, похожие на прожорливых, хищных зверьков, всеми своими ручками и ножками, всеми нервами цепляющиеся за жизнь.

Саломее эта история не понравилась. Она ждала продолжения, какой-то интриги, чего-то, что могло удовлетворить ее аппетит. А может, это напомнило ей собственную историю, ведь и ее бросили родители: завещали огромное состояние, а потом приняли яд и отправились к праотцам.

– Почему об этих детях ничего не известно? Ведь у них у всех были мамы? Почему они их бросили? И что с ними будет потом?

– Вам правда хотелось бы это знать?

Я вдруг поняла, что имею над ней власть, сродни той, что имеет надо мной Фредерик. Чувство это было приятным, но от него оставался какой-то ядовитый привкус, создавалось впечатление, что ты уступаешь искушению, поддаешься пороку. Чтобы убедиться в этом, я добавила:

– Если вам не нравятся мои истории, мы можем тут же все прекратить.

Саломея опустила голову. Я была для нее единственной связью с внешним миром, бесплатной, нематериальной, не имеющей ничего общего с привычной возней сиделок и медсестер, которые меняли ей подгузники, мыли ее, кормили и укладывали спать. Она прошептала:

– Нет, пожалуйста, останьтесь, рассказывайте что хотите.

И тогда я продолжила историю про Наоми.

Большую часть времени она лежала молча в своей холодной кроватке. Когда дети начинали плакать – сначала один, затем другой, потом третий, десятый, и наконец уже все в палате, сморщив, как стиснутые кулачки, личики, широко раскрыв ротики, побагровев от натуги, заходились в пронзительном крике, на шум слетались нянечки, бегали по рядам, не зная, что делать, бросаясь от одного к другому, щупая пеленки, проверяя матрасы – вдруг там затерялась какая-то булавка? – и затыкая уши, чтобы не сойти с ума.

Они не знали, что сигнал к началу этого ора подавала она. Когда в палате было тихо, но не темно, потому что в приюте темно не бывает, там оставляют приглушенный свет идущих вдоль плинтуса ламп, она чувствовала, как внутри у нее растет тревога. Это была тревога маленьких детей, которых бросают родители – бросают, как топят котят. Тогда она издавала крик – один-единственный, пронзительный, злой, призыв о помощи, и от этого бешеного вопля просыпался весь приют, заходясь в плаче, пока на усмирение бунта не прибегали нянечки, медсестры и даже акушерки.

Старая Хана знала это. Она быстро поняла, в чем дело, почувствовала инстинктивно, а может, все оттого, что она первой услышала плач Наоми, когда подобрала ее тогда, ранним утром, на пороге приюта. Но она не выдала ее. Она понимала Наоми, это был ее ребенок и ничей другой, она не могла допустить мысли, что явятся какие-то люди с улицы и, как ни в чем не бывало, увезут ее девочку в какой-нибудь красивый дом в Гангнаме или в шикарные апартаменты на берегу Хангана. Это она придумала распустить слух, что Наоми – ненормальная, что она глухая, или у нее синдром Дауна, или что она страдает нервными припадками. Когда кандидаты на усыновление приходили к стеклянной двери палаты, они сразу замечали кроватку Наоми, потому что даже издали было видно, какие у девочки густые волосики и розовая кожа, но тут появлялась Хана: «Вы ведь знаете, что этот ребенок не такой, как все? Вас предупредили в агентстве по усыновлению?» Если люди настаивали: «Но мы будем любить ее, она нуждается в любви больше, чем остальные», Хана отвечала: «Эта девочка никогда не заговорит, никогда вам не улыбнется, мы ведь даже не уверены, видит ли она, похоже, у нее и по этой части проблемы». Так Хана отклоняла все кандидатуры, до тех пор пока в один прекрасный день администрация не решила, что Наоми больше нельзя держать в приюте, что от нее слишком много беспорядка, к тому же из-за нее много других детей оставалось неусыновленными. Что же с ней делать? Встал вопрос о переведении ее в государственное учреждение для детей-инвалидов. Но Хана разработала свой план. Она объявила, что уходит с работы, потому что возвращается на Юг, чтобы ухаживать за своей матерью. За несколько дней до увольнения ей удалось взять ночное дежурство – с часу ночи до шести утра, и она заранее приготовила все, что понадобится в последующие дни. В ту ночь Наоми решила показать все, на что способна. В течение долгих часов она вела себя тихо, и дежурные медсестры спокойно заснули на стульях перед телевизором. Но потом, ровно в пять утра, Наоми пронзительно заорала, такого страшного крика она еще никогда не издавала. Началась суматоха, все бегали туда-сюда с опухшими спросонья глазами, пытаясь унять кричавших что есть мочи младенцев. Воспользовавшись беспорядком, Хана завернула Наоми в одеяльце, потихоньку выскользнула из палаты, толкнула большую дверь и с великой радостью увидела снаружи черное такси, ожидавшее ее с зажженными фарами. Она открыла дверцу машины и, сжимая в руках малышку Наоми, уселась на заднее сиденье. «Куда поедем?» – спросил шофер. «Прямо!» – только и сказала Хана. Машина тронулась, а Хана, устроившись поудобнее на сиденье, осторожно отвернула край одеяльца. В свете нарождавшейся зари трудно было что-то рассмотреть, но ей показалось, что Наоми улыбалась.