Жан-Мари Гюстав Леклезио - Онича

«Сурабая», уже старое судно, водоизмещением в пять тысяч триста тонн, принадлежавшее компании «Холланд Африка лайн», покидало грязные воды устья Жиронды, направляясь к западному побережью Африки, и Финтан смотрел на свою мать, словно видел ее впервые. Быть может, он никогда прежде не ощущал, как она молода, как близка ему, словно сестра, которой у него никогда не было. Не то чтобы очень красивая, но такая живая, такая сильная. Был конец дня, солнце освещало ее темные волосы с золотистым отливом, линию профиля, высокий выпуклый лоб, составлявший с носом крутой угол, очерк губ, подбородок. Прозрачный пушок на коже, как на каком-нибудь плоде. Он смотрел на нее, он любил ее лицо.

Когда Финтану было десять лет, он решил, что будет звать ее только ласкательным именем — May, как все. Он сам прозвал ее так, еще совсем маленьким, не умея произнести полное имя — Мария Луиза. Прозвище прижилось. Он тогда взял мать за руку, посмотрел ей прямо в глаза и решительно заявил: «С сегодняшнего дня буду звать тебя May». У него был такой серьезный вид, что она какое-то время не знала, что ответить, а потом рассмеялась — тем безудержным смехом, который охватывал ее иногда. Финтан тоже засмеялся, и они словно заключили договор.

Облокотившись о деревянный планширь, May смотрела на струю за кормой, а Финтан смотрел на нее. Был конец воскресенья, 14 марта 1948 года, Финтан никогда не забудет эту дату. Небо и море были густосиними, почти фиолетовыми. Воздух казался неподвижным, потому что корабль двигался с той же скоростью, что и ветер. Несколько чаек тяжело летели над кормой, то отдаляясь, то приближаясь к мачте, где трепыхался, словно старая тряпка, трехполосный флаг. Время от времени они с криком скользили сбоку, и их причитания сливались с дрожью винтов в странную музыку.

Финтан смотрел на мать и с почти болезненным вниманием вслушивался в крики чаек, в каждый звук; ощущал скольжение волн, которые приподнимали и долго удерживали на весу нос корабля, словно чье-то дыхание раскачивало корпус.

Все это было впервые. Он смотрел на лицо May слева от себя, и оно постепенно превращалось в силуэт, чистый профиль на фоне блестящего моря и неба. Думал, что так оно и есть: все это впервые. И вместе с тем не мог понять, почему сжимается горло, сердце бьется сильнее и навертываются слезы на глаза, — не потому ли, что все это было также в последний раз? Они уезжали, и уже ничто никогда не будет как прежде. Там, где кончался белый след корабля, таяла полоска земли. Муть устья вдруг сменилась глубокой морской синевой. Песчаные плёсы, встопорщенные камыши, казавшиеся игрушечными хижины рыбаков и все эти странные береговые очертания: вышки, бакены, рыболовные верши, блокгаузы — все потерялось в движении моря, утонуло в волнах.

Прямо по курсу корабля к горизонту спускался солнечный диск.

«Давай высматривать зеленый луч». May прижала Финтана к себе, ему казалось, что он слышит стук ее сердца в груди сквозь толстую ткань пальто. На палубе первого класса люди хлопали в ладоши, чему-то смеялись. Краснолицые матросы сновали со снастями среди пассажиров, крепили наружный трап.

Финтан обнаружил, что они не одни. Люди были повсюду. Беспрестанно расхаживали с деловым видом между палубой и каютами. Перегибались через леера, чтобы лучше видеть, окликали друг друга, держали в руках бинокли, подзорные трубы. На них были серые плащи, шляпы, шейные платки. Они толкались, громко разговаривали, курили беспошлинные сигары. Финтану захотелось еще раз увидеть профиль May как тень на свету неба. Но она тоже говорила с ним, блестя глазами: «Тебе хорошо? Замерз? Хочешь спуститься в каюту, отдохнуть немного перед ужином?»

Финтан цеплялся за планширь. Его глаза были сухими и горячими, словно камешки. Он хотел видеть. Хотел не забыть это мгновение, когда судно выходит в глубокое море, отделяется от далекой полоски земли, и Франция исчезает в темно-синей морской зыби, и все эти земли, города, дома, лица тонут, перемалываются в струе за кормой, а прямо по курсу, за силуэтами пассажиров первого класса, облепившими борт, как взъерошенные птицы, за их оханьем и смехом, за равномерным урчанием машин в недрах «Сурабаи», урчанием, что дробится на гребне убегающей волны и звучно застывает в неподвижном воздухе, словно обрывки сна, прямо по курсу, в той точке, где небо падает в море, вспыхивает, будто вонзаясь пальцем сквозь зрачок внутрь головы, зеленый луч.