Эндрю Ридкер - Альтруисты [litres]

Мэгги вошла в вольер к желтому лабрадору. Комнатка была крохотная – раскинув руки в стороны, можно было почти дотянуться до стен. Артур вошел в соседнее помещение. Видеть его она не видела, но стенка из шлакоблока не доходила до потолка. Мэгги присела рядом с лабрадором и прижалась носом к его носу. Он тут же лизнул ей лицо и принялся глупо, радостно дышать с высунутым языком. «Сохраняй скептический настрой!» – мысленно велела себе Мэгги.

– Пап, – сказала она. Через щель под потолком ее голос без проблем проник в соседний вольер. – Помнишь Селин Дефолт?

– Дочку Гая Дефолта?

– Ага.

Дети дэнфортской профессуры входили в своеобразную негласную коалицию. Они все знали друг друга, все страдали одинаковыми комплексами по поводу своих умственных способностей и редко взаимодействовали на людях, боясь, как бы окружающие не подумали, что их зачислили в университет «по блату». Селин могла похвастаться двойным достоянием, если «достоянием» можно назвать родителей, пишущих заказные хвалебные статьи во славу учреждения, которое положено именовать «Гарвардом Среднего Запада» и никак иначе. Оба богатые, Гай и Матильда Дефолт преподавали на французском факультете: он – теорию языка, она – практику.

– Ты знал, – спросила Мэгги, – что ее отец написал книгу?

– Ну, неудивительно, – ответил из-за стенки Артур.

– Не научный труд. Роман.

– Роман?

– Ага. Издал его за свой счет.

– Да ладно!

– Вот-вот. Он его написал, когда они с матерью Селин временно разъехались. Вышло ужасно неловко: это очень, очень условно завуалированная история его супружеской измены.

Лабрадор дышал, обдавая шею Мэгги своим горячим дыханием.

– Хм.

– Да. Матильда выставлена в романе эдаким истеричным чудовищем. А персонаж Гая, разумеется, – несчастный страдалец, взваливший на себя семейное бремя и оплакивающий свою юность. Стандартный джентльменский набор, короче. И там есть целых две – две! – сцены, в которых он стоит перед зеркалом и… ну, в общем, рассматривает себя.

– В смысле?

– В смысле – любуется на свой пенис, – ответила Мэгги. Она села на пол и принялась расчесывать бледно-желтый мех лабрадора.

– Ого.

– Размер как метафора…

– Я понял.

– Во-от.

– И что?

– Что – что?

– К чему ты мне это рассказала?

– А. Не знаю. Просто в голову пришло.

Она понимала, что надо бы остановиться, но не могла.

– Мне подумалось, что супружеская неверность – обязательный атрибут профессора-бессрочника.

Артур молчал.

– Сечешь?

Последовала долгая пауза. Через стенку доносился только размеренный скребущий звук – Артур методично расчесывал собаку.

– Со мной бессрочный контракт так и не заключили.

– Ну да, – ответила Мэгги, борясь с внезапно подступившей к горлу жалостью. Несмотря на воинственность и навязчивое желание постоянно ставить отца на место, жестокой она все же не была.

Она встала на ящик и заглянула в щель. Артур сидел на коленях перед коричневым питбулем с белым «галстуком» на груди.

– Э-э, пап?

– Что?

– Щетина.

– Не понял?

– Переверни щетку. Ты чешешь его зубьями.

– А! – Он перевернул расческу. – Так надо было щетиной…

Когда они вышли из приюта, Мэгги отказалась от обеда (хотя отец и хихикнул виновато: «Конечно, мы не в „Пиггис“ пойдем!») и попросила вместо этого отвезти ее в ботанический сад.

Сад был любимым маминым местом в городе. Она просто его обожала и по весне ездила туда каждое воскресенье (причем без Мэгги – дочь она брала с собой только раз или два за сезон). Куда чаще Франсин бывала там одна и по возвращении всегда источала покой, теплую радость, которая длилась от силы около часа – то есть до тех пор, покуда Артур не находил очередной повод покипятиться. Сейчас, шагнув в эту зелень, Мэгги пожалела, что не поехала обедать с отцом. Голова пошла кругом – от воспоминаний и пониженного сахара в крови.

Сад был поделен на несколько зон; создатели самых впечатляющих из них черпали вдохновение в садоводческих шедеврах других стран. Франсин обожала Китайский садик с его сливовыми деревьями, пионами и лотосами; краснокирпичный Викторианский квартал с зеленым лабиринтом; альпийские горки с невзрачными карликовыми кустарниками и разнотравье Баварского сада; элегантные японские островки. Тот факт, что любимое мамино место было таким непохожим на Сент-Луис, лишь подкрепляло убеждение Мэгги, что Франсин не сумела найти свое счастье. В восемнадцать лет она покинула Средний Запад, только чтобы потом вернуться сюда против собственной воли. Маме пришлось отказаться от жизни в Бостоне, полной свежих морепродуктов и профессиональных успехов, ради города, знакомого и опостылевшего ей до мозга костей.