Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

Печальную историю ее я знал хорошо. В 1941 г. ее, как и всех немцев, выселили. Так она попала в Томск. В 1942 г. решили ее уволить из школы — немка и вдруг преподает русский язык! (Впрочем, как я потом узнал, к этому времени всех немцев-учителей под различными предлогами убрали из школ, наверное поэтому и Зайцева «забыла» меня).

К Екатерине Ивановне на урок пришел инспектор ГорОНО, посидел, прослушал и сделал заключение: «Учительница слабо раскрыла образ Морозки в „Разгроме“ Фадеева». Этого надуманного замечания было достаточно, чтобы снять такую знающую опытную учительницу с работы. В других школах ей отказали в приеме, хотя учителей-специалистов не хватало. Так она стала уборщицей. В ее обязанности теперь входило придти в комбинат в семь утра, подмести вчерашние стружки, растопить печь, чтобы к приходу рабочих было тепло.

Настоящих верстаков у нас не было. Первое время в мастерской стоял широкий стол — по одну его сторону работал мастер Драгилев, по другую — я. Драгилев славился, как очень хороший мастер. Был он прекрасным столяром-краснодеревщиком, но на комбинате выполнял большей частью простые работы.

Был у нас парнишка, длинный, худой, Сережа Линдер (я сразу запомнил его фамилию, так как до революции был в кино знаменитый комик — Макс Линдер).

В Сереже было нечто, что невольно вызывало симпатию к нему. Может быть причиной этому была его природная доброта, даже детскость. Он словно жил в каком-то другом мире, где властвовали какие-то иные законы.

Однажды мы с ним шли домой вместе. Я нес мешок с ненужными обрезками досок (у нас в мастерской их называли «шабашками»). У подъема улицы он остановил меня и спросил:

— Давай, я помогу.

— Я сам.

— Не хочешь? Напрасно. Люди должны помогать друг другу.

— Где ты это прочел?

— Не прочел. Отец говорил.

— А где твой отец?

— Там…

Он показал на небо.

— Ты веришь в Бога?

— Может быть…

— Что значит — может быть?

— Не знаю.

И вот с этим Сережей случилась беда. На обед мы ходили в столовую, где теперь помещается Центральный сбербанк. Это была культурная и чистая столовая. В ней была даже вешалка. Сходили, пообедали, как всегда. Я потом вспомнил все подробности, но ничего особенного не мог припомнить. Линдер все время был с нами. Но на другой день его вдруг арестовали. Наших ребят стали вызывать в милицию, допрашивали. Мы узнали, что Сережа обвиняется в том, что украл в столовой пальто.

В эти дни на комбинат пришла его мать, маленькая женщина с головой, укутанной рваным платком. Почему-то захотела увидеть меня. Я вышел к ней из цеха.

— Сережа работал вместе с вами?

— Да…

— Вы слышали про наше несчастье?

— Я не верю, что он виноват.

— Спасибо, — сказала она и ушла. Я, действительно, был уверен в его невиновности. Кражу совершил кто-то другой. Так оно и оказалось. Его отпустили и недели через две Сережа снова оказался на комбинате.

— Тебе в милиции вернули хлебные карточки? — спросил я его.

— Карточки-то вернули, — хмуро ответил он.

Я заметил, что ему не хочется говорить и не стал его ни о чем расспрашивать.

Как-то мы оказались в столовой за одним столом. Рядом сидели эвакуированные ленинградцы (их можно было узнать по лицам — цвет кожи у них был не такой, как у нас — какой-то безжизненный).

С нами сидел парнишка с нашего комбината со странной фамилией — Бекеша. Этот Бекеша заметил, обращаясь к Линдеру:

— Ты, как ленинградец.

— Почему это? — спросил Линдер.

— Точь в точь такой же.

Линдер невесело улыбнулся:

— Тебе бы там побывать и ты стал бы похож на ленинградца. Бекеша ничего не ответил, быстро опустошил свою тарелку и ушел. Мы с Линдером остались вдвоем.

— Слава Богу, второе несут.

Он сказал «Слава Богу», и мне представился случай узнать точно, действительно ли он верит в Бога. Я его прямо спросил:

— Значит ты в Бога все-таки веришь?

Он усмехнулся невесело:

— Я теперь ни во что не верю.

— Почему так?

— А зачем верить?

Наступило молчание — я понял, о чем он, и сказал:

— Слишком ты переживаешь. Произошла ошибка, и только.

— И только?

До сих пор он говорил со мной как-то равнодушно, а тут даже дернулся, посмотрел на меня со злобой.

— Ты советуешь мне поскорее забыть. А я не хочу забывать. И никогда не забуду. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

— Чего не понимаю?

— Иди ты…

Он отвернулся и больше не сказал ни слова.

Меня поразило его лицо — передо мной был совсем другой человек. От прежней его детскости не осталось и следа. Озлобленность проступала наружу против его воли.