Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

Все это рассказала мне Ирма.

…Весной столовая закрылась. От голодной слабости ноги не ходили. Работать преподавателем я уже не мог. Подал заявление об увольнении по «собственному желанию». Зайцева осведомилась довольно небрежно:

— Что заставляет вас?

Я рассказал откровенно, что со мной, но она никак на это не реагировала. А ведь ей ничего не стоило тогда помочь мне: прикрепить к какой-нибудь столовой. Тогда большинство учителей обедали в столовых. Но она не захотела помочь: я был не из тех людей, которым имеет смысл помогать.

Но я не унывал. Именно в то время у меня созрел план, простой, но «блестящий»: поехать в какой-нибудь колхоз и заработать там хлеба. Сосед проработал в прошлом году осень в колхозе «Таежный сибиряк» и немало заработал. Я сам помогал сгружать ему с телеги мешки с зерном.

Кроме того, по радио часто передавали, что колхозники, которые честно работают, немало получают за трудодни. А я собирался работать именно честно…

Попал я в деревню Аркадьево, Кожевниковского района в колхоз «Красный колос». Четыре месяца я работал вместе со всеми. Очень трудно было вначале. Ежедневно мне выдавали всего один стакан зерна и поллитра молока. Зерно я толок, варил из него кашу и разводил ее молоком. Один раз в день я наедался, но только один. Это был «поддерживающий» корм — я не умирал с голода, но и работать не мог. Понимал это и председатель колхоза.

Впрочем, был я тогда молодым, здоровым и все жизненные невзгоды казались мне временными трудностями. А кто в то время не испытывал их.

Осенью в колхозе появился новый хлеб и стало много легче. Теперь мы стали работать — это было гораздо легче вынужденного безделья. Но и теперь было голодно, особенно утром, до обеда.

Да и вообще, жилось мне тогда несладко. По ночам не давали спать клопы, во время работы досаждали комары, после работы мешали отдыхать дети квартирных хозяев.

У меня не было даже подушки под голову, ночью я подкладывал кирзовую сумку, с которой ходил на поля. Но самым невыносимым было отсутствие соли. В колхозе соль была и в немалом количестве, но ее не давали, председатель колхоза говорил: «Бережем для собственного питания». Тогда я ему верил, но позднее догадался, что соль служила ему «обменным фондом». За соль можно было в ту пору получить все: и железо для кузницы, и веревки для возжей, и даже вощину для ульев. Своим колхозникам потихоньку иногда давали. Но я не получил ее ни разу. Словно в насмешку, мне ежедневно выдавали три килограмма огурцов, но без соли они не лезли в горло.

Страдали от недостатка соли и колхозники: кругом была тайга, она была полна грибов, в огороде созревали огурцы и капуста, но большая часть их пропадала, соли для заготовки на зиму у людей не было.

Очень нуждалась тогда деревня в промтоварах. Шел 1942 год, конца войне не было видно, а у крестьян не было во что одеться. Ходили в «ремках» (так в Сибири называются лохмотья).

Один раз на работе произошел со мной неприятный случай. В колхоз приехал директор МТС, молодой, но очень толстый человек. Он приехал на автомобиле и отправился на поля. Его машина остановилась недалеко от того места, где мы работали у молотилки. Я складывал солому в скирду. Признаться, я в тот день работал без увлечения — очень уж хотелось есть. В голове была одна мысль — как бы не упасть, продержаться до обеда.

В автомобиле вместе с директором сидел наш председатель колхоза. Кто-то сказал мне, что он зовет меня. Я спрыгнул со скирды и подошел к машине. Директор МТС смерил меня презрительным взглядом:

— Меня тошнит…

Первое мгновения я подумал, что он заболел. Но почему в таком случае обращается ко мне? Я ведь не врач. Видимо мое недоумение выразилось у меня на лице, потому что он усмехнулся и продолжал свою мысль:

— Меня тошнит смотреть, как ты работаешь. Разве так работают?

Я отошел от машины и опять взялся за вилы. Не стоило объяснять этому раскормленному, благополучному человеку, что я голоден и потому лучше работать не могу.

В сентябре у меня разболелась нога. Серьезно разболелась. Председатель решил использовать меня, как сторожа.

Караулил я хлеб на полях. Работа была хотя и опасная, но нравилась мне. Кругом стояла осенняя тишина. Ночью она была такой прозрачной, что явственно было слышно, как березовый лист, падая с дерева, задевает за ветки.

У меня горел костер. К утру он медленно потухал, ленивое пламя лизало две-три ветки, и мне думалось о тех временах, когда я был в Саратове обыкновенным человеком, а не ссыльным. Это было совсем недавно, но казалось, что с тех пор прошла целая жизнь.