Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

После окончания истфака я предполагал продолжать свою журналистскую работу (в студенческие годы был членом редколлегии университетской многотиражки и активно работал в ней).

На первом этаже редакции областной газеты располагалась типография, на втором — сама редакция.

С редактором газеты у меня состоялся такой разговор:

— Значит, хотите работать у нас?

— Хочу.

— Вот и отлично! Приходите к нам сразу, как только сдадите госэкзамены. Договорились?

— Да.

Недели через две я снова явился в редакцию.

— Еще трудно сказать…

— Не нужны работники?

— Нет, очень нужны.

— Боитесь, не справлюсь?

— Убежден, что справитесь… Но лучше зайдите завтра.

Но завтра продолжалось то же самое. Редактор мялся, тянул, а мне нужен был определенный ответ. Наконец, наступил день, когда редактор заговорил со мной почти откровенно.

— Как решили? — спросил я его.

— Пока никак. У нас все-таки областная газета… Время военное… А Ваша национальность — сами понимаете…

— Нет, не понимаю.

— Не понимаете?

Он тяжело вздохнул.

— В общем, есть мнение от приема воздержаться.

— Чье мнение?

На мой вопрос он ничего не ответил — потянул к себе какую-то бумагу и перестал смотреть на меня.

Я вышел на улицу. Мозг сверлила мысль: «Какая-то нелепость…» В то, что дело именно в моей национальности, трудно было поверить, но факты показывали, что это именно так: все друзья мои отправлялись на фронт, а я оставался дома. На фронте был друг моего детства Аля Бабушкин, там же были Лева Кибрик и Леша Сверкунов. В армию должен был уйти Миша Афонин. Он пришел ко мне, оставил какие-то бумаги и письма, какие-то тетради, лыжную куртку, шинель, которую носил зимой. На прощание мы провели с Мишей вместе весь день. Уехали на трамвае далеко за город (до 9-ой дачной остановки). Там ушли в лес. Выбрали уютное местечко в тени молодых лип. Кто-то был здесь до нас: в траве мы обнаружили несколько окурков и надушенный носовой платок. У тех, неизвестных, тоже, должно быть, состоялось последнее свидание.

Весь день мы провели вдвоем. Между прочим, Миша с возмущением отверг мои подозрения, что в армию меня не взяли из-за моей национальности.

— А в чем тогда дело? — спросил я.

— Не знаю, только не в том, что ты предполагаешь. Национальность тут не причем.

Больше мы об этом не говорили. Да, кажется, и не думали: очень уж хорошо было — небо, лес…

Когда стемнело, мы пошли к остановке. Начали было ждать трамвая, как вдруг решили идти в город пешком. Пошли по шпалам. Иногда сворачивали на песчаную тропинку рядом с рельсами. Мимо нас мчались полупустые, раскачивающиеся трамваи.

Попрощались у бетонного крыльца студенческого общежития на Вольской. Договорились, где встретимся после того, как закончится война. Что она закончится нашей победой ни у кого, ни у него ни у меня не было ни малейших сомнений. Останемся ли мы живы — вот этого мы не знали.

Потом было распределение. Я получил место историка в Балашовском районе Саратовской области. 27 августа 1941 года поехал на работу. Это было накануне Указа о ликвидации Республики немцев Поволжья. Но я об этом тогда ничего не знал.

Какое было настроение, когда уезжал из Саратова? Радостное. Радовал диплом с отличием, радовало, что начинается самостоятельная трудовая жизнь, приятно было, что не будет больше ни зачетов, ни экзаменов (тогда я еще не знал, что вся жизнь — это один огромный экзамен).

Да, общее настроение было очень бодрое, но все же скребло на душе: было то, о чем невозможно было забыть — почему я еду не в ту сторону, куда отправились мои товарищи? Это временно… Это какой-то местный перегиб, — старался я себя успокоить.

Ехал я не один. Вместе со мной на учительскую работу направлялся Митя Дергачев. Я учился с ним в одной группе четыре года. Знал его, как способного, умного человека. От рождения он был слеп — вместо глаз у него зияли розовые мокрые впадины.

Вместе со своей женой и годовалой девочкой он ехал в Пады. Так же, как и Миша, он не разделял моих предположений, почему я не в армии.

— Мнительность, — строго заключил он и посоветовал:

— Старайся поменьше об этом думать. Возьмут еще…

В Падах Митя с женой и дочкой сошли с поезда.

В Балашовском РОНО я получил назначение в Пинеровскую школу. От райцентра до Пинеровки было километра три, не больше.

В школе меня встретили радушно. Мне тоже пришлись по душе директор и завуч, и сама школа: новая, двухэтажная, просторная.