Элизабет Страут - И снова Оливия

Она рванула с места так, что шины взвизгнули, а ее бедный сынишка сидел, опустив голову, пока Фергюс махал ему на прощанье.

В гостиной Лайза излучала безмятежность. В белой футболке и джинсах она выглядела много моложе. Она что-то говорила матери и повернулась к отцу, чтобы и его подключить к беседе, когда Фергюс вошел в комнату и опустился в шезлонг. Он взглянул на Этель, и ему стало жалко ее чуть ли не до боли: она выглядела напуганной и будто усохшей.

— Я лишь хочу повторить, — говорила Лайза, — то, что сказала нам миссис Киттеридж на уроке математики, — никогда этого не забуду! Она писала на доске всякие формулы и вдруг обернулась к классу и сказала: «Все вы знаете, какие вы. Приглядитесь к себе, прислушайтесь к себе, и вы поймете, кто вы есть. И не забывайте об этом». И я не забыла. Это придавало мне мужества идти своим путем, потому что она была права. Я поняла, кто я есть.

— Ты поняла, что ты… доминатрикс? — спросил Фергюс. — Ты это имеешь в виду?

— В каком-то смысле — да. Я знала, всегда знала, что я обожаю наряжаться, и мне нравится говорить людям, что надо делать, мне нравятся люди, папа, а у этих людей имеются определенные проблемы, и я помогаю им их разрешить, и это очень здорово.

— Я все равно не понимаю, — сказала Этель. — Совсем не понимаю.

Глаза у нее словно смотрели в разные стороны, когда Фергюс взглянул на нее. А еще он заметил черные корни волос и торчащие светлые пряди — должно быть, она взъерошила волосы, — и да, вот она снова запустила пятерню в свою шевелюру.

— Детка, я стараюсь, — лепетала Этель. — Я стараюсь, Лайза, но я просто не могу этого уразуметь.

Лайза терпеливо кивнула. Ее темно-карие глаза блестели, а лицо светилось точно так же, как в первые минуты ее пребывания в родительском доме.

— Именно поэтому мы работаем над нашим документальным фильмом. Люди не должны чувствовать себя совсем уж… совсем маргиналами, если у них иные потребности. Это всего лишь разновидность человеческого поведения, что мы и пытаемся донести до широкой публики. — Она разгладила ладонью волосы, ее уверенность в себе казалась неколебимой.

Фергюс откашлялся и подался вперед, уткнув локти в колени:

— Если втыкать иголки в чей-то пенис является допустимым человеческим поведением, тогда с этим что-то очень и очень не так. — Он дернул себя за бороду. — Боже, Лайза. — Встал, повернулся к двери, затем обратно к дочери: — Человеческое поведение, говоришь? Ради всего святого, фашисты с их концлагерями — это тоже человеческое поведение. Какого хрена мы должны оправдывать любое человеческое поведение? Честное слово, Лайза!

И она разразилась слезами. Половодьем слез. Лайза рыдала и рыдала, тушь на глазах поплыла, стекая по щекам черными ручейками. Как он мог назвать ее фашисткой? Как он мог такое сказать? А когда шумные рыдания стихли, Лайза объявила, что причиной всему — невежество. Она встала, по ее белой футболке расползалась черная капля туши.

— Я люблю тебя, папа, — сказала она. — Но ты невежда.

На обочине стояла Анита Кумс, прислонясь к низкому синему автомобильчику с погнутым бампером. Фергюс затормозил и вышел из пикапа. Дорога была пустынна, она вела к мысу, и вокруг не было ничего, кроме полей. Солнце ярилось, и бампер на автомобиле Аниты переливался всеми цветами радуги.

— Ферджи, — сказала Анита, — как же я рада тебя видеть. Эта чертова машина сломалась.

Фергюс протянул раскрытую ладонь, и Анита вложила в нее ключи. Кое-как втиснувшись на водительское сиденье, Фергюс попытался завести машину — безрезультатно. Попробовал еще несколько раз с тем же успехом, вылез из машины и сказал:

— Глухо. Ты звонила кому-нибудь?

— Угу. — Анита тяжело вздохнула и посмотрела на часы. — Сказали, что будут через пятнадцать минут, это было полчаса назад.

— Дай-ка я им позвоню, — предложил Фергюс, взял у Аниты телефон и позвонил эвакуаторам; разговаривал он с ними без церемоний. — Порядок, — сказал он, возвращая ей телефон. — Они уже в пути.

Фергюс прислонился к машине и сложил руки на груди:

— Я подожду вместе с тобой.

— Спасибо, Ферджи.

Сунув руки в передние карманы джинсов, Анита устало покачала головой. Затем спросила:

— Куда ты направлялся?

— Никуда, — ответил Фергюс, и Анита кивнула.

Воскресенье перевалило за полдень. Еще до рассвета он сгонял в парк, нашел свою походную палатку, стоявшую в одиночестве на опушке, вяло удивился тому, что она до сих пор на месте, сложил и бросил ее в багажник пикапа. Там же в мешке для мусора лежала его солдатская форма вместе с ботинками и кепкой. Утром за завтраком Лайза казалась совершенно спокойной, о дурацкой документалке не упомянула ни словом, а поев, сказала: