Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Я отшатнулся… — какое неприятное у него лицо, сплошная бородавка. Одиночка помешанный, в буйство-помрачение впал. Кто-то встал между ним и Богом… — и, кажется, я его вижу — это нечто жуткое, квинтэссенция зла.

— Ну, давай, одним словом все и разрешишь! Виновен?!

— Андрюша, все выправится, с Божией помощью. Ты ведь такой человек! Я знаю тебя настоящего! Что случилось с тобой?..

— В Бога, значит, уверовал… Это вера — или неверие лицемера?

Внезапно он сделал резкое движение и метнулся в сторону.

— Бесы эти, чертики, бородки козлиные… голоса!.. жуткие интонации!.. — я — их дом и их планета!.. — вросли в меня, сжились. Повылазили, как тараканы из щелей, и стоят-лыбятся… такие страшилища! Сидят в голове: слова мои да не мои. И в прочих людях — угнездились незаметно, с ангелами пинаются. А может, и не гады, а человек сам — гад?.. И мало кто их победить может, потому что не верит никто. Погибают безболезненно — вот и рады такой погибели. А я поверил, в сопротивление вошел; так они и объявились — тут открытая война.

Я вижу за ним, за его головой, — руки… и не руки, а смоляные рукава, и что-то до отвращения мерзопакостное, только имеющее общие черты лица человеческого, но на самом деле безобразное, мертвое, застывшее болотным таким цветом — апокалипсическое.

Ночь за окном зарезали черно-красные тени, тьма опустилась… пометает зернистая мгла, черный воздух в червонных подтеках, померкло даже в ближних домах. «Художник» приготавливает черный фон, чтобы на нем выступали очерки демонов. Вытянулась в небе туча, «ураганная». На черных костях осенних деревьев сидят те : хвостами и ушами поклоны вешают, глаза огнем горят — светят мне путь в их колдовские чертоги.

И такое началось!..

Всадило громом… ревущие шквалы ветра пугают по глазам. Жмуришься — до того страшно! Заволокло одинокий свет… убитая цивилизация; выстрелили «гвозди», дерет в стекла… грохочет, точно смехом смеется подземельным… и глазищи оттуда повылазили — кровавые полумесяцы. В стены бьет, и по мозгам бьет… и света Божьего не видно! Шкафчики пошли, будто сидит в них кто-то, за окном синие черти прыгают-визжат, раскачивают реальность… еще притаился кто-то… По зеркалу бегут черные лики.

Я знаю: они пришли. Я падаю от окна, смотрю в него снизу-вверх: в деревянных башмаках, чтобы избежать уколы шпилей и колоколен, длинноногий дьявол, в черной косматой бороде туч, гордо шествуя по кровлям города, сеет плевелы. Уж сколько раз он в ночи морозной, когда луна испуганно скрывается за облаком, и люди спят, стеная в зловонных чарах города, — уж сколько раз разбрасывал он пригоршнями своих спелых для посева демонов! И вот растут они на плодородной почве унавоженного города, растут уродливые и страшные, готовые властвовать во славу дьявола. [И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много].

Андрей делает страшные глаза, вот-вот их выплюнет сейчас: побелели, стали как у помешанного, с вывихом ума. Тискается к стеночке, смаргивает слезы, а по голове алым набухает: череп открывается, глаза подкатывает… — в темное уходит. Глаза какие!..

И вдруг глухой удар… потом еще, и еще!.. звон, смиряющий душу: бом… бом… бом… — забирает меня покоем из этой юдоли ужаса.

И вот плыву я в безмятежность, в эльдорадо… слепой от света — к свету; сожглись в нем черти, сгорели в жарком-белом-чистом, — это солнце мое оттопырило душеспасительные лучики, золоченые ушки; и Голос в назидание гласит: «Иди!»

А куда идти?..

И вышел как бы: то застрял — теперь вырвался на свет вечный.

Я просыпаюсь, словно выбрасываюсь в действительность, — где я был?.. Все это, конечно, сон — для вразумления; и пробудился я «толчком» — вытолкнуло меня оттуда .

Я в ознобе… по всему телу такое неприятное чувство, и я словно вижу, в отчаянии: сон не то что вещий, но «предсказательный», далось пророчество от иного измерения: что-то случилось с Андрюшей, сполз он в бездну окончания, и я должен ему помочь. Нужно приглядываться к снам… сны ведь не абстракция какая-нибудь, сны — это корень.

Сколько же я проспал?..

Рассвет. На небе розовато-лимонный порез, крупчатый туманец: осенний дождик отходит, вальсируют хрусткие пепелинки, милые сердцу пепелинки, — уже слышно: горит зима, скоро наморозит душу.

К тому самому дню я уволился с бесполезной работы, пошел как бы в разрез с тем, что «правильно»: перестал копить и планировать, оторвался о того, что «принято», жил новый день как целую жизнь, наполненную и завершенную. Я бросил предрассудки и начал рассуждать совершенно свободным умом. И на смену страху заблудившегося в лесу человека пришла неиссякаемая вера в торжество такой жизни, в истинность избранного пути, в тождество всего, в Личность. Жил я одинаково — «как все», — и не отличить было одной недели от другой: кто-то умирал, а кто-то — жил, и не было никакой разницы, потому что, в сущности, все мы были мертвы — вертелось скучное колесо. Опьяненный нечестивыми вожделениями, я не заботился о высвобождение божественного начала души, не действовал согласно высшей ее природе, когда как это и есть совершенная жизнь человека на этой земле.