Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Я знаю, что я есть в каждом человеке, как и каждый человек есть во мне, как в каждом человеке есть все остальные люди мира, — tat-twan-asi. 20 20 Все это ты (санскр.). В этом — жизнь вечная-земная, и она не прекратится до тех пор, пока свет не превратится в пустыню. Но это невозможно, ибо, даже если на планете останутся двое, то и тогда не истребят друг друга, а с громким плачем обнимутся, — вот во что верую; и в этих объятиях явится и воссияет наш Бог Святой.

Значит, если на земле жизнь вечная возможна, то и на небе она порваться не может. Вечная жизнь открыта в том, что человек не может не чувствовать единое духовное, не смертное существо, в котором соединены все люди и он сам; что он относится не к одному себе, а ко всему существующему, — это и есть вечное и непрекращающееся.

Мы всю жизнь живем в своем теле, и для нас уже привычной стала мысль, что вот не будет этого тела — не будет и нас. Как же далеки мы в своем заблуждении! Я прочитал в Евангелии: [Бог есть любовь]. Любовь не к самому себе, к телу, — ибо истлевающее не может быть любимо, потому что оно временно, а любовь — безвременна, — но любовь к духу в теле, то есть ко всем, составляющим этот дух. Значит, полюбив людей, особенно тех, что кажутся скверными, — только возлюбив ближнего и отказав в любви к одному себе, можно узреть Бога, единого и прекрасного.

Я смотрю на ученых, философов — в колбочке сидят: профессия такая — много знать, образованностью давить. А что с этим «много» делать? Профессора-доктора, «барахло ученое» — что у них в голове? Биология-физика-химия… — слушайте свою науку, жизнь лабораторную, учение о мертвом, и оставьте наше нам. Вы устраиваете пир на богатых столах своей умственности, трапезничаете в смехе и пресыщении, и никак не можете насытиться, в то время как только одному голодному уму открыта истина; у него достаточно пищи, чтобы двигаться по узкой дороге просветления, где место лишь одному. Такой человек ищет и никогда не находит — в этом и есть неперестающее благо: не в нахождении Истины, но в приближении к ней, а значит, приближении Царства Божьего на земле. Обжорствующий не пройдет по узенькой тропинке, избирая широкий путь, где воля таким же «толстякам». Пройдут они до своей гибели, красуясь между собой, и расшибутся с обрыва всем весом своих бесполезных знаний. Знать много — вредно. Для дороги нужна легкая ноша — только необходимое, это знает любой путешественник. Все устройство жизни зиждется на том, чтобы избавляться от лишнего . Все, что важно для души, не требует многого. Все, что мне нужно, я имею с самого рождения.

[Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровища на последние дни]. Богатство само по себе ни есть разврат и безнравственность, а суть искажение: будто богатство — благо, к которому прежде всего надо стремиться. На самом же деле назначение богатства в том, чтобы отказаться от него в пользу бедных. Бескорыстное и тайное пожертвование и есть смысл такого неравенства среди людей.

Придет время, когда мы, странники, дойдем… падем ниц и возрыдаем. И мы все поймем, поймем почти все.

Ночь. Скользко по земле — первые заморозки.

Я пришел к Андрюше, пересказал ему сон. Он улыбнулся как-то косо, отошел к окошку, в раму ладошку вложил. В комнате светло от свежего снежка за окном. Смотрит… сердце отвернул, и мокрым отлилось на его лице. Какой загадочный блеск в перспективе луны… — душа моя русская, тихая и всегда чуть грустная, поистерзанная, бедная душа!

— Все-то диковинные сны даются тебе. И устать недолго… Это ты, правда, за край махнул. А ведь и тут, право, есть к чему обратить внимание. На горе ты верно казал, и я, думается, нашел выход: мысль тоже из сна родилась… — куда нас сны заводят? — и о тебе вспомнил. Но по порядку.

Ты вот думаешь, что я от боли плачу, а на самом деле — от облегчения: радостно мне и весело, что так бывает, что дорожки параллельные — и тоже сходятся в перекрестке. Бывает, бывает…

Оленьку-то я вниманием обделил, теперь все ясно, как исписанный лист передо мной; а не поправить, не замазать — чернила такие. При жизни моей возлюбленной, незабвенной Оли я на диванчике провалялся — столько часов жизни — и куда?.. представишь такое?! А вот и я представить теперь не могу: бесы, говоришь?.. Допустим. Но и себя без вины оставлять нельзя, это ведь гиблое дело. Размяк я на диване, телевизор лизал… а Оленька… Ну, погоди, я не плачу, это от спешки — рассказать хочу… дай отдохнуть!.. Другой раз присядет к окошку и на улицу смотрит — кошка в натуре. Я ей кидаю, посмеиваясь: «Ты, дескать, кошка, каких котов выглядываешь?» Это она от нелюбви горевала, я ведь любовь свою забыл: столько лет минуло… ну что это такое — любовь?.. Молодой ты, сам не знаешь, у тебя на страсти пока. И вот крикну ей с издевочкой, отшучусь жестоко… Ни подарочка, ни цветочка: что на годовщину, что на День Ангела, — сидит себе у окна, с пустыми руками, — стукай, кошка, желтыми зубами по блохастой шерсти. Грубым стал до невозможности, до унижений ее довел: «Не человек-женщина ты, а так, тряпка посудная». Даже было и специально в ссору провоцировал: спит она крепко, может, сны хорошие видит, — а я хожу громко-умышленно, скриплю, где скрепит, в азарт войду — посудой погремлю, удовольствие мне. А иногда — замахнусь даже!.. А иногда…