Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Сначала он думал заказать мартини. Как-то раз его угостили коктейлем – таким прозрачным, почти невидимым, но после глотка этой, как ему тогда показалось, жидкости для химчистки стало понятно, что ему по душе только оливка. Надо попробовать что-нибудь другое. Для него этот гостиничный бар был таким же сумрачным, элегантным и манящим приключением, как в двенадцать лет, когда удавалось прокрасться в какое-нибудь страшно запретное место. Подошел бармен.

– Бонжур, – сказал Жюль. – Однажды на Карибах я пил что-то с ромом, содовой, сахаром и лаймом. Забыл, как это называлось по-французски. А как по-английски – и не знал никогда.

– Это «Пунш плантатора», – сказал бармен. – Могу вам его приготовить.

Через пять минут после первого глотка Жюль, еще не поселившийся в отеле, улетевший из Парижа после убийства двоих человек и совсем недавно предложивший первому встречному чокнутому мальцу вместе ограбить банк, воспарил, опьяненный той самой беспечностью, которая всегда была изюминкой Лос-Анджелеса. Раньше он удивлялся и что это люди могут делать в барах, как они ухитряются по полчаса, по часу, а то и часами молча просиживать у стойки на стульях, с которых того и гляди свалишься. Но теперь он знал, потому что час или дольше, зависнув, словно кондор, над ромом с сахаром, он думал о женщине в желтом шелковом платье – о ее руках, волосах, о волшебстве ее лица, вспоминал ее походку, аромат ее духов, ее глаза, ее улыбку. И хотя он не мог перестать думать о ней, Жюль понимал, что она была просто блестящей, внезапной, ошеломительной вспышкой, воображаемым совершенством, оставившим отпечаток на сетчатке даже после исчезновения. И он осознавал, что это была сущность, воплощение Лос-Анджелеса – совместное творение климата, рельефа, растительности, моря и света. Какое чудо, что все это запечатлелось в одном прекрасном мгновении, остановившемся, когда красивая женщина улыбнулась ему и прошла мимо.

Уснул он рано, даже не поужинав, и на следующее утро к рассвету был у бассейна. Такого прозрачного бассейна он не видел никогда в жизни. Жюль пытался отыскать какой-нибудь листик, соринку, может, ореховую скорлупку, но тщетно. Как они это делают? Неужели дистиллируют воду? Стопки чистых полотенец и столики с лимонной водой дежурили у каждого входа. Крепкие кресла с толстыми подушками пустовали вокруг бассейна. Вода была гладкой, как зеркало, пока он не нарушил ее покой и не проплыл свой положенный километр, старательно считая повороты.

Поднявшись к себе в номер, он побрился, оделся, прибрался в комнате и застелил кровать. Он всегда так делал, не забыв после поблагодарить горничную и оставить чаевые. Номер у него был роскошный. Один балкон с видом на бассейн выходил на юг, а другой смотрел на восток – на Лос-Анджелес. Город казался безмятежным и зеленым, хотя Жюль знал, что есть в нем много чего еще, за пределами приютившего его привилегированного анклава.

Ведя машину к Музею Гетти мимо строя пальм, клонившихся, как опахала, охлаждавшие фараонов, он старался не думать о женщине в желтом платье, явившейся как ослепительный солнечный сполох, обещавший унять мучительную тоску и оставить прошлое в прошлом. Она была просто символом, но он не сомневался, что ее великолепие не было чисто внешним. В лице ее он прочел скромность, любовь, ум и доброту.

Эх, будь у него миллиард долларов, хорошо, пусть сто миллионов, может, даже всего пятьдесят. Тогда он хотя бы на какое-то время поддался бы иллюзии, что можно перехитрить смерть. На самолете скорой помощи он отправил бы Люка в Кливлендскую клинику, или в Техасский онкоцентр Андерсона, или в Гарвардскую больницу Джонса Хопкинса – которая из них окажется лучше. Поселил бы Катрин и Давида в ближайшем отеле «Времена года» или «Ритц-Карлтон». Он часто навещал бы их. И купил бы дом на склоне, чтобы обозревать оттуда весь Лос-Анджелес, убаюканный недвижной синевой Тихого океана, покойно исчезающего в месте соединения воды и неба, на тонкой линии перехода в бесконечность. В этом городе, изолированном от всего, кроме настоящего, он заживет с женщиной в желтом платье, женщиной с пышными, волнистыми, поразительно золотыми волосами. Если она захочет его, он доживет с ней до восьмидесяти лет, а потом умрет и навсегда вернется к Жаклин, если она его простит.

Если бы Жаклин была жива, жизнь была бы еще более безмятежна, чем под воздействием естественного наркотика Лос-Анджелеса. У нее был врожденный талант к счастью, терпение, нежность и женственная сила, позволяющая ей держаться без борьбы. Он же сам мог держаться, только сражаясь, а когда он не сможет больше бороться, с ним будет покончено.