Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Элоди, – предложила Дельфин.

– Кто?

– Элоди. Она еще не в программе. – (Имелась в виду Сорбоннская программа, участниками которой были все студенты Жюля.) – Только что приехала из Лиона. Я ее видела с минуту назад, с виолончелью. Правда, она странноватая.

– В каком смысле?

– Может, мне не стоило так говорить, это трудно выразить, зажатая она какая-то, нелюдимая. Как будто выросла одна-одинешенька в старом особняке в окружении книг.

Жюлю захотелось сгладить сказанное, и он ответил:

– Может, так и было. Но ничего плохого в этом нет. Вы слышали ее игру?

Дельфин кивнула:

– На зависть.

– Тогда пойдите и позовите ее.

Жюль представил себе этакую неказистую деваху и благородно вознамерился взять ее под свое крыло.

Все расселись. Звукорежиссер в примечательных квадратных очках, купленных в Нью-Йорке, проверил оборудование. Студенты читали с листа, настраивали инструменты. Жюль любил эти обнадеживающие, не совсем случайные звуки оркестра перед концертом, подобные крикам животных в джунглях, заставляющие навострить уши и тут же исчезающие.

– Кажется, хорошая пьеса, – сказал один из скрипачей, – очень хорошая, простая, но завораживающая.

– Музыка, скрашивающая ожидание у телефона, – уточнил Жюль. – Это заказ. И спасибо вам, что согласились помочь, всем вам спасибо.

Оркестр ждал. Кто разучивал свою партию, кто уже проигрывал ее наскоро и внезапно обрывал, не желая навязывать композитору свое видение произведения. Жюлю не терпелось начать, и он стал притоптывать левой ногой. И тут вошла Элоди. Он ошибся в своих ожиданиях. Она была не просто привлекательна, она была пленительна, прекрасна. Кто-то сказал бы, что, несмотря на свою поразительную красоту, она была и, наверное, всегда останется одинокой. И не только потому, что ее ослепительность создавала ощущение неприступности.

Она была не просто величайшей загадкой, она была чудом, таинством. Жюль чувствовал, что ей неинтересны взаимоотношения с другими помимо минимальной необходимости, возможно, чтобы зарабатывать на жизнь, – если, конечно, ей это нужно, учитывая, что она производила впечатление человека, которому нет нужды работать. На свете немало женщин, настолько ранимых, что они кажутся одновременно эфирными и отстраненными, она вовсе не казалась ранимой. Напротив, она излучала уверенность на грани презрения, но не демонстрировала ни того ни другого. Она была высока и стройна, с осанистой спиной и почти военной выправкой. Песочно-золотистая грива, зачесанная назад над высоким лбом, волнами струилась ниже плеч. Правильные черты, высокие скулы, красивый напористый нос: в ее лице, как и в ее позе, была какая-то восхитительная притягательность. И наиболее примечательны были ее глаза, казавшиеся Жюлю штормовыми огнями, высверкивающими из плотных слоев туч. Наверно, потому, что это выражение лица – упорное и настороженное – напоминало лицо моряка, вглядывающегося навстречу ветру.

На ней был темно-синий жакет с простой белой окантовкой вдоль глубокого, но узкого выреза, блузки под жакетом не было. На каблуках она возвышалась над окружающими, не удостаивая никого даже взглядом. Духи ее пахли свежестью. Хотя она казалась невеселой, невозможно было сказать, важно ли для нее счастье или несчастье. Она заняла свое место, расчехлила виолончель, взяла партию из рук другой студентки, пристально вгляделась в ноты и, казалось, сразу же ловко и умело ухватила суть.

– Вам нужно настроить инструмент? – спросил ее Жюль, заметив, что она этого не сделала.

С чуть заметной улыбкой – самонадеянной и потусторонне-отчужденной – она ответила:

– Я играла несколько минут назад.

Она не удосужилась взглянуть на него. Все смотрели на него, ожидая указаний, но она глядела в пол или поверх его головы, словно, кроме нее, в помещении никого не было. Он понимал – Жюль хорошо себя знал, – что внезапно мог бы возжелать ее с такой же страстью, как желал или любил каждую женщину, с первого взгляда. И все же он не чувствовал сексуального влечения. Наверно, после долгого отсутствия или тайного сдерживания оно вырвалось бы на поверхность, но не теперь. Теперь он хотел лишь близости. Величайшим наслаждением, какое он только мог себе представить, стала бы для него возможность оказаться с ней лицом к лицу, на расстоянии ладони, просто быть рядом, на самом деле посмотреть ей в глаза, а нет – так просто посмотреть на эти глаза, смотреть на нее, видеть, как у нее на шее бьется пульс, как она моргает, как улыбается. Даже этого ему хватило бы для счастья. Поцеловать ее означало бы разрушить заклятие, или поцелуй стал бы невообразимым восторгом. Он старался не пялиться на нее, отвлечься, но задышал глубже.