Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Добравшись до Жюля, Дювалье и Арно предварительно все, что смогли, о нем разузнали, выяснили его адрес и даже посмотрели на «Гугл-картах», где именно он живет. Поскольку поместье было скрыто под множеством слоев доверенных фондов, Арно и Дювалье понятия не имели, что дом принадлежит не Жюлю, и на самом деле считали его богатейшим из миллиардеров, каковым он и был бы, владей он состоянием Шимански. Им не терпелось увидеть сады, внутреннее убранство, попробовать закуски и напитки, которые им наверняка предложат, как предлагали уже во многих других роскошных домах, и было любопытно осмотреть угодья.

Как-то не очень верилось, что престарелый миллиардер расшиб одному парню голову об опору, а потом съехал верхом на другом по каменной лестнице, убив бедолагу у подножия мастерским ударом в горло, а потом сбежал, нырнув в Сену. Но мало ли что бывает? А поскольку они все-таки были детективами, у них вошло в привычку сперва во всем разобраться, а уж потом действовать. Чем больше предварительной информации, чем больше времени поразмыслить, включить интуицию, тем лучше они подготовятся. Было в этом что-то от магии или, как любил говорить Дювалье, от искусства. Они появились следом за Элоди. Припарковались в укромном месте на улице, чтобы не бросаться в глаза, и принялись ждать, надеясь, что ощущение этого места подскажет им что-то неожиданное для предстоящей беседы.

Элоди была в желтом узорном шелке, в папке у нее лежали ноты, но футляр виолончели не оттягивал ее плечи. Жюль любовался девушкой, идущей от ворот к его дверям, и вдруг осознал, что никогда не видел ее издалека без инструмента. Даже виолончель не умаляла ее грации, но теперь, когда Элоди шла налегке, Жюль созерцал явление невероятной красоты. Когда женщина знает, что кто-то наблюдает за ней, она порой зажимается, становится неуклюжей, но Элоди ни разу не оступилась, не сделала ни одного неуверенного шага. В угасающем, по большей части отраженном свете солнца, которое теперь стояло высоко над западной Атлантикой, окутывая тенью восточную часть Сен-Жермен-ан-Ле, желтый блестящий шелк обрел сияние. Еще в первый раз Жюль обратил внимание, как плотно платье облегает фигуру Элоди. Но сейчас он не сводил с нее глаз, она приближалась, и он видел, как ее тело проступает сквозь ткань и ткань слегка движется, скользя при каждом шаге. Он знал, что если обнимет ее, прижмет к себе, то ощутит под ладонью нечто опьяняюще упругое и крепкое.

Когда они сели на те же места, что и в прошлый раз, она спросила:

– Почему мне не надо было привозить инструмент. Чем он плох?

– Нет, он у вас совершенно замечательный. Просто я больше не могу преподавать.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Или, скорее, мне это запрещено. У меня церебральная аневризма, и я потерял сознание в поезде. Аневризма обернулась вокруг ствола головного мозга, во всяком случае вокруг его части, и поэтому операция невозможна. Я не должен так говорить. Она возможна, но риск повреждений или смерти настолько велик, что лучше оставить все как есть и посмотреть, сколько я еще проживу.

Это напомнило Элоди о смерти ее родителей, мучительную дурноту и ужас, который она принесла. Теперь те чувства, что она испытывала к нему, чувства, которые смущали ее, усилились многократно.

– Я купил страховой полис, что покрывает потерю трудоспособности, и теперь они говорят мне, что я нетрудоспособен. Это не так, но, если я стану выполнять хоть какую-нибудь работу, они ликвидируют полис. Этого нельзя допустить, страховка очень нужна тем, кто останется после меня. Поэтому я не могу сочинять или преподавать, даже в частном порядке, даже бесплатно. Бюрократия, публичная или частная, одинаково глупа и чудовищна.

– Если вы не можете преподавать, то зачем же я пришла? – спросила она.

Думала она в это время о том, что, хотя прежде она сама с ним флиртовала, теперь уже он, выражаясь языком его ровесников – в отличие от многих своих ровесников она знала это выражение и понимала его контекст, – теперь он был «слишком прямолинеен». Ей и хотелось, чтобы он стал еще прямолинейнее и овладел ею, и вовсе не хотелось прямолинейности, именно так она себя чувствовала. Когда они думали об одном и том же, поддаваясь страстному влечению и риску, становилось горячо, как от индукции: они действительно чувствовали этот взаимный жар. Когда же они оба думали об одном и том же, склоняясь к осторожности и сожалению, оба чувствовали утробный, физический холод. А когда, как это часто происходит, если все меняется с феерической быстротой, один горит, а другой стынет, получается турбулентность, с которой им не совладать. И все же один поцелуй, одно объятие все прояснили бы.