Павел Костюк - Красный Яр. Это моя земля

Спать?

Мама держит газету, плачет. Слезы капают на бумагу. Я слышу запах типографской краски. Помню, в детстве у меня были хомячки (у кого их не было), и я рвал им газету в клетки, чтобы сделать подстилку. Хомячки писали на газету, и краска точно так же пахла.

— Что ты читаешь? — спрашиваю. Ни одного слова в ответ.

Сажусь на кровати, кулаком растираю солнечное сплетение, как же болит. Моргаю: «При попытке установить рекорд в гипоксической маске в парке „Гремячая Грива“ погиб спортсмен…» — знакомое фото. Вместе, что ли, тренировались?

— Мам? Прекрати, мам! — хочу похлопать ее по плечу, рука проваливается в пустоту.

Где я видел это лицо с фотографии? Хочу лечь. Устал.

Тик-так.

Что за звук? Морщусь. Осматриваюсь. Люди — один за другим — бросают землю на гроб. Кого-то хоронят. На фото — то самое знакомое лицо. Вот бедняга, дотренировался. Подойду поближе, как его, кстати, зовут.

Что? Эй! Кого вы… кто у вас там в гробу? Я хватаю себя за плечи, за волосы. Щипаю себя, кричу. Я здесь! Я живой!

— Конечно живой! — доктор-женщина (точно женщина?) смотрит в мои зрачки.

Меняю куртку на теплую, с повышенной ветрозащитой. Надеваю темляки на сухие перчатки. И выхожу в рассвет.

Медитирую на смерть, на процесс смерти. Визуализирую тело, разделенное на части, подобно тому, как студент медицинского университета препарирует труп. Снимаю кожу с себя и вижу, что находится под кожей. Вижу слои плоти, сухожилия, кости, органы. Могу умственно отделить каждый орган от тела, чтобы исследовать и понять его.

Смотрю на учителя снизу вверх. Был ли он земным человеком?

— Спрашивай, не молчи, — он улыбается тепло, тихо.

— Давно ты ушел в монастырь?

— В девять лет.

— Сам?

— Нет, что ты. Родители. Да и было это не здесь — там, — неопределенно машет рукой, — где нет обратного пути в мир.

— А как ты оказался здесь?

— Я-то? Сбежал.

— Сбежал?

— Да. Познал женщину и сбежал. Там, где я постригся, познать женщину — смертный грех.

Бедный монастырь у небольшой деревушки. Монахов больше, чем жителей. Еды на всех не хватает. Мальчики-послушники каждое утро — с чашами — у деревни. Но жители — подают в основном слезы на завтрак.

Я тайком пробирался в огород, где рос батат, и, пригнувшись к земле, выкапывал его руками и черепками. Набирал полную чашу вместе с землей. Врал братьям, что батат дали на подаяние. Братья, зная, что я ворую — жители подают овощи чистыми — не спрашивали, ели молча.

— Мы не трогаем тебя, потому что ты монах, — я раскапывал очередную яму в огороде, взвился, в воздухе обернулся на женский голос. — Но мы голодаем тоже, зачем обираешь нас?

Я залился краской. Передо мной стояла девушка с глазами цвета утреннего тумана.

— Я… — я сказал, она вздрогнула, отшатнулась, но тут же широко шагнула навстречу.

— Не двигайся, — положила на мой лоб подушечки пальцев. Я зажмурился. Пальцы медленно соскользнули вниз, до подбородка.

— Ты видишь меня?

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я бросил батат. Пришел в монастырь ни с чем. Лег голодным. Ночью залихорадило, бросило в жар. Я лежал и трогал себя за лицо, вспоминая прикосновения, вспоминая голос.

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я вернулся к ней. Я познал ее.

Тик-так.

Ближе к финишу народа становилось все больше. Последний круг завершал в толпе сподвижников, как Форест Гамп. Секунды отсчитывали хором:

— Пять, четыре, три, два, один!

Странно стоять, когда мозг продолжает идти. Еще более странно давать в этом состоянии интервью. Цель достигнута.

На ватных ногах с закрытыми глазами иду к машине. Кто-то протягивает мне газету с моим фото на первой полосе. Машинально беру: «В парке „Гремячая Грива“ погиб…» Что? «В парке „Гремячая Грива“ побил…»

Рекорд.

Мама машет газетой и плачет от радости.

— Мама, не плачь! Ну? Лучше скажи, как там жена, дочка?

— Какая жена, дочка? Сынок… — и снова в слезы.

Молодой доктор с трехдневной щетиной и повязкой на запястье обнимает ее за плечи.

— Не волнуйтесь, мамаша! Это от нагрузки. Откачаем. Починим. Не волнуйтесь…

— Алиса, посчитай пульс!

— Пульс пользователя Ходок — сто девяносто ударов в минуту.

— Продышитесь, боец.

— Вот черт.

Скорее в гостиницу. Спать.

Кое-как принял душ. Выхожу из ванной. Напротив кровати — трельяж. Вглядываюсь в него. В себя. Натягивая на щеке кожу, приближаюсь. У меня, как и у доктора, клокастая щетина. От пара и дыхания в центре зеркала туман. В левом отражении улыбается седой монах. В правом — ученик в ярко-оранжевом кашая.