Игорь Белодед - Синий кит

В прихожей под линолеумом что-то затрещало, в голове ящерицей извилась мысль: а что если это он? Пришел за ней раньше времени, чтобы сказать, что она заслужила освобождение без смерти, что он любит ее давно и сильно — и что их жизнь будет не похожа на жизнь ее родителей? «Нелюбящий сам себя обрекает на казни», — так писал он неделю назад. Безропотное приятие его ума, нетерпеливое ожидание встречи с ним и изредка — раз в десятый — не доведенные до конца представления о смерти. То ей казалось, что она упадет в сугроб, который смягчит удар, и останется жива, то представлялось, что он подхватит ее за руку, а то — что на похоронах она услышит в заколоченном гробу, как запричитает ее мать, как встанет перед всеми на колени и скажет: «Я шлюха, я плохая мать, прости меня, Игорь, прости меня, Павел Игоревич…». И весь город загудит, и время застынет, и буран не прекратится никогда — и не потоп водный заполонит землю, но снежный вихрь — за нее — безвинно умершую Софию, за нее — лебедя и ее непокорную тень.

София одевалась очень медленно. Она как будто бы первый раз видела шкаф с одеждой, плакаты и рисунки, развешанные по стене: вот глиняные головы, вот таежный олень — по-прежнему лучший ее рисунок, который она сделала для бабушки. И все равно было в нем что-то пластмассовое, что-то напряженно-ненастоящее, как будто в ней самой был предел нелюбви, через который она не могла перейти, иначе бы она перестала быть собой.

Наверняка вот сюда, в эту комнату, поставят гроб и пригласят одноклассников, Сергей без стеснения будет плакать навзрыд, Впадина молча будет стоять перед шкафом и рассматривать разложенные на столе рисунки синих китов. В ней наверняка зашевелится подозрение, она расспросит отца о них, скажет Щепке, что, возможно, виной всему группы смерти. И так хороша будет эта мысль, что за нее сразу же все ухватятся. Во всем виноваты злоумышленники, что свергают с путей истины наших детей, это не мы лицемерны, это дети наши глупы и легко внушаемы.

Снежинки весело секли ей лицо, София полной грудью вдыхала резкий, морозный воздух, и ей казалось, что она никогда прежде так глубоко не дышала. Вот тропка, исхоженная мимо качелей, скамьи с буграми снега на досках, кое-где попадались собачьи следы и желтые провалы от струй: и такой отчетливой, такой полной впечатлений казалась дорога до дома Волобуевой, словно София шла не по городу, а по своему забытому детскому сну. Взгляд хватался за идущие дымы из выхлопных труб, за синие пятна стрекочущих в боярышнике сорок, за важных голубей, обихаживающих круглые люки, и воробьев, слетающихся стаями на сточный парок.

Даже запах в подъезде Волобуевой был не просто кисел, как прежде, а напоминал о шкафах в доме бабушки, о чем-то недосягаемом и навеки потерянном, как будто воспоминания целого рода воскресали в этих запахах, но что они значили, кто их воскрешал, София не знала и не могла знать.

— Ты чего рассиялась так? С Русланом-таки замутила? — с порога спросила Волобуева и улыбнулась своей толстой, настырной улыбкой.

София была готова простить ее за глупость и порочность, за выродившуюся их дружбу, сказать, что единственного ее возлюбленного зовут Йах, и сегодня она будет с ним, потому что ни Руслан, ни Сергей не жили две тысячи лет, и не обещали ей смерти и воскресения. Но Волобуева все равно бы ничего не поняла — ее лицо лоснилось в замызганном свете прихожей, за месяц она набрала вес, и прежние ямочки теперь оврагами врезались в ее щеки, когда она улыбалась.

Навстречу ей выбежал седой тибетский терьер по кличке Валентин, Волобуева зашикала на него, подцепив ногой за живот, убрала с прохода в прихожей аляповатой, как и всё в этом доме, полном достатка и безвкусицы. Вот зеркало, заставленное флаконами, частью обрушившимися, розовыми и сиреневыми, вот черные сапоги с высокими голенищами, обвившие поставец из красного дерева. Тут же — по пути в гостиную — секретер с распахнутыми дверцами, во внутренности которого было вглядываться столь же мучительно, как думать: «Почему богатство так отличается от умения распорядиться им?».

Сначала Софии было радостно видеть Волобуеву, но, пока та вытягивала из ящиков джойстики для приставки, разминала пухлые кресла, и походу рассказывала о сдаче крови, эта радость недоуменно улетучилась. Ей показалась странной мысль, что именно так она проводит последний день своей жизни — не совершает безумный поступок, не рисует самозабвенно китов, — а сидит перед Волобуевой, ждет, пока та запустит игру, и качанием головы отказывается от щербатой пиццы со скукожившимися кругами ананасов.