Павел Пономарев - Мышиные песни

Как-то осенью, слоняясь по загородным пустырям, Митяй заметил на обочине трассы молодёжную тусовку и вереницу хищно рычащих машин. Ему вдруг стало интересно, что бы это значило, и он подошёл ближе.

— Вы кто? — спросил он у парня в тёмных очках, который стоял поодаль от компании и курил.

— Стритрейсеры, — добродушно усмехнулся тот. — Интересуешься?

— Да не, я просто… — Митяй с детским любопытством разглядывал яркие автомобили и красивых молодых людей, которым было хорошо вместе.

— Прокатиться хочешь? — весело предложил стритрейсер.

Митяй с недоверием покосился на него, ища в вопросе подвох, и отступил назад.

— Ты чё такой трудный? Поедешь? Я серьёзно! — удивился парень, и снял очки. В его серых глазах не было и намёка на злую шутку.

Митяй смущённо кивнул: да.

— Хэй! Да у тебя новый пилот!.. — выкрикнула из толпы стройная девица в косухе, когда они садились в машину.

— Окстись! — бросил ей гонщик, и уверенно нажал на газ.

Машина взвыла и понеслась. В это же время сорвалась ещё одна тачка, за рулём которой скалился бородатый соперник.

По сторонам желтели пустые поля. Мелькали деревья, столбы, пугливые птицы… Митяй жмурил глаза и чувствовал, как бешеная скорость сладко щекочет его сердце. Он представил, что уезжает навсегда-навсегда, далеко-далеко, прочь из этого города. Туда, где нет холодных сентябрьских ночей, людей и машин, насмешек и жалости… А гонщик поглядывал на оборванца, давил на газ и хрипло подпевал голосу, кричавшему из его мощных колонок: «А ты катись колесо, катись колесо, катись отсюда, катись колесо… катись отсюда, и всё»…

Рубцовск запечатлелся послеродовым рубцом на моей памяти. Таким шероховатым, мутно-зелёным, цвета речной воды, из которой в детстве мы с двоюродным братом ловили природно-вялых карасей.

Если бы я смог ребёнком с высоты голубиного полёта посмотреть вниз, на город, — что бы я увидел? Степь. Кирпичные коробки-дома, вытянутые во фрунт, жёлтые пятна тополей, две заводские трубы и змеящуюся речку, окаймлённую забокой, текущую в неизвестность. Не помню, спрашивал ли я тогда у родителей, умею ли я летать. Наверное, не спрашивал. Очевидность, как оттиск бытия в человеке, впитывается с молоком матери. И, по-видимому, мне было очевидно, что летать я не умею. Я ползал, потом робко ходил, хватаясь за предметы. Потом ходил твёрдо, научившись переставлять предметы с места на место. Завязывались деловые отношения с материей посредством необходимости. Как маленькое человеческое существо, я имел необходимость в детском горшке, в тарелке манной каши, в родительском тепле. Я был требовательным ничем, интуитивно чувствуя себя значимой тварью в деле продолжения человеческого рода. И мне нравилось, что меня называют Кашей. Каша — это жизнь, тепло и продолжение рода. Позднее я понял, что я вовсе не Каша, а — Паша, Павел. И это открытие поселило во мне смутную мысль о моей значимости и чуждости. Павел — мыслился как таинственный двойник и «странный друг». Правда, потом этому другу пришлось несладко — в детском саду, в школе. И лучше бы ему, то есть мне, было оставаться безличной и беспомощной Кашей, но однажды мальчику подарили китайские часы с музыкой, и он узнал, что есть время, которое идёт вперёд…

Время шло быстро. Я рос, стены деревянного дома узились, надвигался потолок. Я рисковал быть раздавленным в маленькой комнате с кроваткой и грустным медведем, если бы не обнаружил летний двор с землёй и травою, с пугливыми курами, мухами и золотыми жуками. Шлёпая босым по двору, я впервые внимательно посмотрел на небо, которое, будучи степным, не отличалось многообразием. Выцветшее небо, без облаков, без яркого солнца, а в середине неба — за чередою низких шиферных крыш посёлка — гигантские серые дома, стоявшие на краю мира. Взрослые говорили, что до них идти «всего ничего», но взрослые часто обманывают, и я им не верил.

Затаив мысль о небе, однажды я спросил у большого дяди из родни: а что там — за небом, есть ли у неба (подразумевая космос) конец? Дядя что-то горячо объяснял мне и жестикулировал, но что именно, я не помню. Помню только, что от него пахло сырыми сосновыми дровами — перегаром. Тогда же я вполне обрёл тождество с именем и ощутил возможность смотреть на мир «своими глазами». Не знаю, хорошо ли это — рождать первые смыслы? Быть может, жизнь ребенка потому и чудесна, что бессмысленна…

Двор, где находились старая баня, сарайка, углярка и огород, был изучен мной до самого тёмного угла, кишащего двухвостками и пауками. Моему любопытству стало недоставать пищи. Впечатления ещё не завязывались в прочные смыслы, а повисали нелепыми картинками в просторном, как галерея, сознании. Старые картинки, подобно замусоленным вкладышам от жвачки, надоедали, требовались новые, и действительность давала их с лихвой, «пачками».