Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Вы смеете просить у меня денег? — Удивительно, но обращались они друг к другу на «вы». — Я одна на нищенскую зарплату тяну и ребенка, и вас…

— Что же вы, Мария, другого себе не найдете, богатого…

— Найду, Михаил, не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Вы же, Мария, женщина, ваш удел — продать себя подороже да повыгоднее. Вам же непременно нужно, чтобы рядом с вами был преуспевающий муж. Чтобы козырять им перед подругами. Дескать, видите, как я удачно пристроилась. А вам стыдно, что вы живете с таким вот…

— Да, мне стыдно, мне стыдно, что вы пьете за чей-то счет. И другие мужья пьют, но они и кормят семью. Вы же только пьете и вместо колбасы кормите меня сказками о великом искусстве. Я сыта этим.

— Вот, Максим, пожалуйста, — Морозов указал на жену, — обычная, типовая женщина, желающая себя продать и желательно подороже. Кто больше колбасы даст.

— Подороже?! — Маша побледнела. — А вы знаете, Михаил, что купить женщину нельзя, хотя большинство дураков и имеют на этот счет совсем обратное мнение; как раз наоборот: продажность — исключительно ваше, мужское качество. Для женщины существует другое определение: жертвенность. Женщина, как вы говорите, слишком проста по своей душе, — пусть. Да, проста; да, единственное, в чем я нуждаюсь, — в тепле, сытости, ласке и любви; да, в любви, но не ахах и вздохах под луной, из такой любви я уже выросла, — а в настоящей любви, когда муж готов ради любимой женщины бросить все и сделать так, чтобы она была счастлива. Но вы же не можете, потому что у вас комплексов неисчислимое количество, и вам необходимо постоянно доказывать всем и прежде всего себе, что вы лучший, неповторимый; ради этого вы готовы пойти на все и предать все. И первая, кого вы предадите, — это ваша любимая женщина, которая вас любит, которая терпит ради вас все и, главное, нищету. Разве вы — такие сложные и талантливые, — разве вы способны терпеть все ради женщины, бросить это бестолковое искусство и ради женщины пойти работать; разве вы способны на это? И как вы смеете говорить, что я продажна!

— А как вы смеете мне предлагать бросить, как вы выразились, это бестолковое искусство? Как вы смеете мне это предлагать? — кипятился Михаил. — Это равносильно тому, чтобы бросить ребенка.

— Да что вы говорите…

— Говорю и повторяю — все равно что бросить ребенка. Хорошо, когда ребенок здоров и розовощек, — такого и бросать грех, таким можно только гордиться и напоказ выставлять. А если ребенок болен и урод — чтó,значит, бросать его?! Да?! Нет, Маша, это вы, женщины, можете рожать и бросать. Вы и делать ничего больше не умеете, как только рожать. А мы пятнадцать лет нянчимся с этим бестолковым больным ребенком, и вы предлагаете бросить его?

— А при чем здесь я?! Это, если говорить вашим метафорическим языком, ваш ребенок. А у меня есть живой свой, и мне он дороже всех ваших искусств, и этот ребенок хочет есть.

— Есть! Вам бы только о еде и думать. Вспомните, часто вы уделяете время своему живому, если выражаться вашим простым языком, ребенку? Вы даже в выходные предпочитаете лишний часок поспать, чем провести время с вашей дочерью.

— Я устаю на работе.

— А ребенку на это чихать!

— Я зарабатываю деньги.

— А ребенку нужна мать.

— Вот вы и работайте, чтобы у ребенка была мать! А раз вы сидите дома, то и будьте ему и отцом, и матерью, хотя какой из вас отец. Алкоголик! Чему вы можете научить вашу дочь!

— Ах вот оно как! Это значит: вы целыми днями гуляете с ней и рассказываете, почему встает солнце и почему трава зеленая; это значит: вы перед сном читаете ей сказки; это значит: вы каждодневно придумываете для нее занимательные игры?

— Я работаю, — не выдержала Маша. — Если бы работали вы, всем этим занималась бы я.

И тут случилось то, от чего все окаменели. Женечка, все это время стоявшая в стороне, где играли собаки, вдруг подошла к нам, встала между мамой и папой и негромко произнесла:

— Не ссорьтесь, пожалуйста. Я знаю, что мы бедненькие, и денюжек у нас нету. Не ссорьтесь, пожалуйста. — Сказав это, она так же незаметно вернулась к собакам.

Удивительно, но после этого Маша дала Морозову денег на чекушку. Странная женщина. Впрочем, как и сам Морозов. Я помирился с ним на другой же день, пришел к нему с бутылкой, и мы помирились; точнее, он даже не вспомнил о вчерашнем, и все пошло так, как было.

Сейчас мне даже неприятно об этом вспоминать.

Как раз две недели назад, в субботу утром, сразу после школы, я отправился к Морозову. Уже неделю я не виделся с ним. Всю неделю, каждый вечер я встречался с Оленькой. Не знаю, что с ней случилось, но в один прекрасный день она стала ко мне до неожиданного ласкова и внимательна. Впрочем, она и раньше была ко мне ласкова и внимательна, но в ту неделю как-то особенно — по-настоящему ласкова. Целыми вечерами, как подростки, мы жались по подъездам, целовались; всякий раз я уговаривал ее пойти ко мне, она решительно отказывалась. И в пятницу, когда мы, уже неизвестно в какой раз забежав в подъезд, целовались и обнимались, как одержимые… все и случилось. Случилось даже для меня неожиданно — чего-чего, а такой внезапной инициативы я от Оленьки не ждал.