Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Потому что это вообще не искусство, — неожиданно зло ответил я, — потому что для них, — я кивнул в сторону летнего кафе, где за столиками сидели и отдыхали люди, — для них искусство — то, что на потребу дня. А что непонятно — барахло. А кто создает это барахло — бездарь. И это уже клеймо, и человек с таким клеймом — не человек. Так что ты, Миша, — бездарь, ты, Миша, — не человек.

Лицо Морозова изменилось; он обиделся, он по-настоящему обиделся. Сам того не желая, я оскорбил его. Назвал его барахлом и бездарем. Может, он и не обратил бы на это внимания, но… мы были пьяны, пьяны, как обычно, и, как обычно, Морозов очень чутко реагировал на каждое слово, сказанное в его адрес.

— Ладно, мне пора, — сказал он, поднявшись с лавочки, — извини, куда мне до тебя. Ты учитель, человек, нужный этому времени, а я — всего лишь художник, просто художник, барахло и бездарь. Мне с такими, как вы, общаться нельзя, я же бездарь… Я не сразу понял.

— Миша, ты чего, серьезно, что ли?

— Куда серьезнее. — Он не протянул мне руки, позвал собак и, не оборачиваясь, направился к выходу из парка. Он обиделся. Я ничего не понимал.

— Миша, постой, — догнал я его, — ты меня неправильно понял.

— Я все правильно понял. Счастливо тебе.

Тон его стал жестким, лицо — бледным, теперь бесполезно было что-то говорить. Я остановился; что теперь делать — я обидел его. Общаясь с ним, я не учел главного: Морозов был ко всему равнодушен, ко всему кроме того, чем занимался. Я невольно коснулся запретного. Только сейчас я понял это. Я стоял, смотрел вслед уходившему Морозову и лишь сейчас понял, какой он ребенок, обидчивый сорокалетний ребенок. Я выслушивал тысячи рассказов о его жизни, он любил говорить о своей жизни, и я должен был это понять — говорить все что угодно, но ни словом, ни намеком, ни шуткой о том, чем он занимается. К словам Михаил оказался очень чуток. Слова были его единственной опорой, единственным стимулом… А больше ничего и не было. Когда у человека ничего не остается кроме воспоминаний, он становится очень чуток к словам. Брошенные всеми старики болезненно относятся к своему одиночеству, им трудно смириться с тем, что их дети легко могут прожить без их помощи, их поддержки, советов. Старость и немощь редко вызывают другие чувства помимо сожаления и… брезгливости — чаще брезгливости, граничащей с физическим отвращением. Мы желаем видеть стариков как можно реже, мы их избегаем, избегаем их навязчивости, их нравоучений: старики этим грешат — учить других жизни. Они брюзжат, жалуются, болезненно реагируют на каждое слово, напоминающее об их старости; тогда они становятся безмерно обидчивы; они абсолютно уверены в своей правоте (старость абсолютна в своей вере), со стариками нужно быть очень деликатным в словах — именно в словах; потому что старость прекрасно понимает свое положение, понимает, но не желает в это верить и очень признательна тем, кто убеждает ее в обратном: брось, старик, ты еще молод, ты еще нужен, ты еще о-го-го какой! — все это лесть, но именно такая откровенная лесть старости дороже всего, дороже самой искренней любви, самого доброго внимания; старости не нужны внимание и забота — это напоминает ей о близком конце. Ей нужна лесть, и чем грубее и откровенней эта лесть, тем она дороже. А что быстрее всего старит человека? Нищета, неуверенность в себе, неустроенность в жизни. Обидчивее старика только неудовлетворенный жизнью, опустившийся до нищеты человек. Михаилу было лишь сорок лет. В этом возрасте мужчина достигает стабильности, на его плечах груз ответственности за семью, детей. В сорок лет мужчина становится по-настоящему мужчиной — твердо ощущает под ногами почву, уже знает жизнь, уже помогает тем, кто моложе, неопытнее, от него уже зависят другие жизни. Сорок лет, пожалуй, самый счастливый возраст для мужчины: он уже не юн, но еще не стар; словом, сорок — возраст настоящего мужчины. Михаил никак не походил на сорокалетнего. В его поведении, манерах, даже внешности проглядывала юношеская неудовлетворенность, энергия, больше свойственная молодости, но не зрелости, когда во всем преобладает основательность, энергия, растрачиваемая вхолостую, — энергия отчаянья, лебединая песня — а это уже энергия старости. Михаил был человек вне возраста, точнее — без возраста. Иногда о ком-нибудь говорят: у него не было детства. Так вот, у Михаила не было зрелости. Юность дана нам от природы, старость неизбежна. Зрелость — тот промежуток, когда жизнь дает нам время насладиться всем тем, чего мы достигли, шанс вспомнить о своем здоровье и достойно подготовиться к старости. Некоторых же жизнь гонит без остановок, не давая им ни единой минуты на расслабление и отдых. Михаил был именно такой человек — без зрелости. В свои сорок он был энергичен и нетерпелив, как юноша, и сварлив и обидчив, как старик. В свои сорок он имел все недостатки старости (нищета лишила его зрелости, раньше срока наделив всеми теми качествами, какими страдает старость): был подозрителен, мнителен и обидчив. Я вспомнил: когда мы вчетвером были в парке, Маша привела Морозову Женечку, чтобы он побыл с нею до вечера. Морозов попросил у жены денег.