Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Люди добрые, извините, что я к вам обращаюсь; я одна воспитываю троих детей, мы беженцы, муж погиб в Чечне, живем на во, кзале. Помогите ради Христа. — Мне захотелось спрятаться, сгинуть из этого чертова вагона — тоненький несчастный голосочек и еще это жалостливое «ради Христа». Я даже не взглянул на эту беженку с тремя детьми. Голос ее приблизился и благополучно растворился в конце вагона. Даже жутко стало от этого «ради Христа». Когда же наконец будет станция…

Мне раз довелось столкнуться с этими беженками, на всю жизнь запомнил. Теперь при одном их виде в брезгливую дрожь бросает. Так опозориться… Впрочем, я тогда до того был пьян и… вспоминать тошно. Месяца два назад, все на той же «Войковской», в подземном переходе, когда ждал Морозова… пьян был в… сам не помню во что… стоял возле телефонов-автоматов и никак не мог дозвониться до Морозова. И надо было этим беженкам ко мне пристать. Я уже уморился тыкать пальцами в кнопки и всякий раз слышать короткие гудки, и тут кто-то тронул меня за ладонь, словно желая погладить, и жалобный голосок: «Дай на хлебушек ради Христа». Обернулся — грязный, замызганный цыганенок лет семи. Я и так был раздражен бесконечными короткими гудками, да еще этот невесть откуда взявшийся… Внимательно посмотрев на цыганенка, я сказал ему:

— А ты перекрестись.

— Не понимаю, дяденька, дай на хлебушек ради Христа, — повторил он, не переставая гладить мою руку.

— Все ты понимаешь, — обозлился я. — Крестись.

Вздрогнув, цыганенок быстро отошел к двум молодым цыганкам. Я следом.

— Что же вы делаете?! — зашептал я им; впрочем, это только мне казалось, что я шептал, в действительности я говорил в полный голос. — Что ж, вы, твари, делаете, что ж вы детей заставляете побираться?

— Не трогай нас, добрый человек. — Цыганка смотрела на меня с такой звериной мольбой…

— Это я-то добрый! — вскричал я. — Да я злой, а ну крестись!

— Ой, помогите! — закричала она, заторопившись к стайке таких же запуганных цыганок.

— Куда? стоять! — рванул я за ней. — Всю Россию засрали, одно дерьмо от вас, детей во что превратили, детей в рабов превратили, — распалялся я, не отставая от них; только я подлетел к ним, как они все вместе засеменили к выходу. Я схватил одну за рукав. — Куда? стоять! Что ж вы, твари, с детьми-то делаете? Сами в золоте ходите, а детей побираться заставляете?!

Цыганка, уже плача, запричитала, попыталась вырваться.

— Какое золото, какое золото, беженцы мы, бедные мы.

— А ну пошли в милицию, пошли, ты у меня деньги украла, — вдруг заявил я.

Представляю: всклокоченный, с безумным взглядом, крепко вцепившийся в плачущую цыганку, — зрелище настолько отвратительное, что… слов даже нет. Я собрал целое кольцо зевак. Несколько возмущенных женских голосов донеслось до меня.

— Парень, отпусти ты ее, что ты к ней привязался. Не связывайся ты с ними.

— Она у меня деньги украла, — уверенно отвечал я и, пожалуй, в эту минуту сам искренне верил в это.

— Да брось ты, — произнес какой-то мужчина. — Хватит херню-то нести.

— Что, добренькие, цыган пожалели, — рявкнул я ему. — Они детей побираться заставляют.

Мои аргументы были такими безапелляционными, какие могут быть только у очень пьяного человека. Втемяшив себе в голову какую-либо мысль, он упорно ее отстаивает, невзирая ни на что, даже если все факты против, он не сдается; в таких случаях говорят, что человека переклинило. Меня переклинило. Сейчас я был абсолютно уверен в своей правоте: передо мной была цыганка, укравшая у меня деньги, за-сравшая всю Россию, торгующая наркотиками, вся в золоте и заставляющая детей побираться, последнее меня и взбесило.

— Я учитель, я не позволю, чтобы дети побирались, — уже бросив цыганку, доказывал я мужчине.

— Какой ты к лешему учитель, пьянь, — ответил мужчина и, повернувшись, ушел. И я вспомнил: — А где цыгане? Я не позволю!

Озираясь, я закружил возле торговых киосков. Возле одного из них сидела на корточках девочка лет шести, возле нее стояла белая картонная коробка для обуви, и женщина, наклонившись, что-то, как мне показалось, бросила в эту коробку.

— Ага, уже и русские дети побираются. И вам не стыдно? — склонившись, говорил я в лицо женщине. — Сами в золоте, а ребенка побираться заставляете. — Женщина обернулась. — И не стыдно вам? — повторил я.

Девочка вдруг испуганно прижалась к железной стенке киоска и прошептала:

— Мама.

Только тогда я заметил, что в коробке детские туфельки; одну женщина достала из коробки, вероятно собираясь примерить туфельку девочке.