Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Доброе утро, — сказал я и улыбнулся, по крайней мере постарался улыбнуться.

— Доброе утро, — ответил Влад, не отрывая глаз от сковородки. Ответил еще напряженнее, чем я, и вовсе не улыбаясь. Выключил газ, закурил, налил себе и мне чаю, сел за стол, все так же избегая смотреть мне в глаза.

— Влад, давай поговорим.

Он не ответил.

— Влад. — Усевшись, я пристально посмотрел ему в лицо. — Влад, нам нужно поговорить.

— О чем?

— Влад, мы взрослые люди, знаем друг друга три года. Вчерашняя ссора яйца выеденного не стоит. Ты же знаешь, это была пьяная пурга и ничего больше. Ты же это понимаешь. Уйди ты вчера, я бы через минуту кинулся следом и просил тебя вернуться. И прощения просил бы — ты же все это знаешь.

— Нет, не знаю, — сказал он, так и не взглянув на меня.

Сейчас я о-очень тщательно подбирал слова и следил за своим тоном, совсем как минувшей ночью. Казалось, тот разговор и не прекращался; я оправдывался. Жуткое чувство. Мы уже не были прежними друзьями — ниточка, соединявшая нас, лопнула. Никакие разговоры и объяснения не могли ее восстановить. Точки были расставлены. Теперь: он — лидер, он — сила, он — ведущий. Я — би-джей, номер второй. Равенство — цемент, скреплявший нашу дружбу, — треснуло и рассыпалось в пыль. Хотя о каком равенстве я говорю! Когда оно было, это равенство? Мне двадцать два, ему двадцать. Когда мы познакомились, ему было семнадцать, мне девятнадцать — пропасть шириной в два года. Я был студентом педагогического университета, он только освободился из детской колонии и заканчивал вечернюю школу. Я читал Достоевского и Сэлинджера, он — Чейза и «Спид-инфо». Он спрашивал у меня, как знакомиться с девушками. Я постоянно говорил ему, какие книги надо читать, какие фильмы смотреть, какую музыку слушать. И он читал, смотрел и слушал, по крайней мере делал вид… О каком, блядь, равенстве тут можно говорить!!!

Я знал, что когда ему было пять лет, он без спроса наелся варенья, и отчим избил его ремнем, и бить старался не «по попке», а по животу, а мать после лишь утешала его и говорила: «Владик, ты сам виноват, я же запрещала тебе трогать варенье». Той же ночью он убежал из дому, ночевал в подвале, где его чуть не изнасиловал бомж (а может, изнасиловал! кто знает). Я знал, что он до пятнадцати лет страдал энурезом, а с пятнадцати до семнадцати отсидел в тюрьме за то, что украл магнитофон из трактора. И в этой самой тюрьме, в детской колонии, ежедневно кулаками доказывал, что он человек. Я знал, что в тюрьме у него был любовник… Да мало ли что я еще о нем знал! Так о каком равенстве можно здесь говорить?!! Влад, как ребенок, внимал каждому моему слову — я был искренне в этом уверен. И все это фантом? Все это не что иное, как фантом? Влад доказал мне это. Он доказал, что я трусливое ничтожество, испугавшееся смерти. Сорвавшееся, как последняя истеричка, а после, поджав хвост, умолявшее о пощаде. Разве это можно простить? Разве можно признаться самому себе, что ты всего лишь трус и ничтожество? Все три года моей болтовни о смысле жизни, моей наивной игры в старшего, в умудренного жизнью папика Влад уничтожил одним ударом. Он убил мою иллюзию, убил при свидетелях. Не было дружбы — была иллюзия. Теперь и ее не стало. Были я и Влад, которого я боялся и ненавидел.

— Влад. — Я дождался, когда он наконец посмотрит мне в глаза. — Влад, прости меня. Мы взрослые люди и должны понимать, что друзья, настоящие друзья по пьяни не ссорятся вот так — навсегда.

Прости. — Я протянул ему влажную дрожащую ладонь. — Прости, — повторил я чуть слышно.

— Я прощу тебя, но не сейчас.

— Именно сейчас, Влад, я достаточно наказан.

— Хорошо. — Он пожал мою руку.

— Друзья?

— Да, — сказал он твердо.

«Нет, — твердо решил я. — И ты, ублюдок, это прекрасно понимаешь».

Следующие два дня я никуда не выходил из дому. Позвонил в школу и сказал, что у меня грипп; впрочем, я был уверен, что не вернусь на прежнюю работу, мои мысли о будущем были наглухо забиты ненавистью и страхом. Я считал дни, когда мне придется съехать с квартиры. Куда? — не важно. Почему не сейчас? — не знаю. Мой разум был словно парализован, он отказывался воспринимать что-либо кроме мыслей о мести.

Казалось, мы знакомились с Владом заново. Он больше не выказывал ни своей силы, ни своего превосходства. Он старался вести себя так, словно ничего не случилось. Сказав, что мы друзья, он строго следовал сказанному — вел себя как мой друг. Лучше бы он меня презирал. Все это время я ощущал себя провинившейся собакой, то и дело заглядывающей хозяину в глаза: «Все правильно? Здесь я все правильно сделал?» — и хвостиком виль-виль, виль-виль. Нет, Влад нисколько меня не унижал, он и слова грубого не говорил. Я сам так себя ощущал.