Леонид Гартунг - Завтра ты войдешь в класс

Набухали почки. Из потеплевшей земли поднимались к солнцу иголочки новой травы. Мы с ребятами сажали деревья. Кто тащил из леса березки и тополя, кто копал ямки, кто носил ведрами воду. Веселое дело — сажать деревья!

«Как приятно будет, когда возле клуба зазеленеет скверик! Это будет ваш подарок взрослым. Им ведь сейчас некогда — у них посевная», — так говорила учительница.

Там, где был пустырь, поднялись ровные ряды деревьев. Они, словно не понимая, что произошло, пугливо дрожали под ветром, будто страшно и непривычно было им на новом месте. Но пройдет время, и — ребята были уверены — корни деревьев пойдут в рост, распустятся листья и счастливо зашумят под солнцем. В тени красивого сквера люди будут отдыхать после трудового дня, играть в шахматы, читать газеты, прогуливаться с детьми.

…Ребята расходились довольными, с приятной усталостью в теле, и оглядывались на посаженные деревья: каждый оставил здесь хоть маленькую, но частицу своей души.

Потом наступило лето, и все занялись своими делами: кто работал на сенокосе, кто уехал к родным, кто целыми днями сидел на берегу реки с удочкой. А осенью ребята снова собрались в школу и первым делом заглянули в клубный скверик. Но что это? Ветер уныло шевелил сухие листья. Не те — красивые, пожелтевшие, в осенних нарядных красках, а пожухлые, мертвые. Что же случилось?

Лето выдалось жаркое. В июне и июле — ни одного настоящего дождя. Молодые березки и тополя почти все погибли от жажды… Кто виноват? Прежде всего мы, взрослые. Учителя уехали в отпуск, но каждый вечер в клуб приходили десятки юношей и девушек. И никто не догадался полить… Надо было… Но факт остается фактом. Сквер на этот раз не получился.

…Как я теперь понимаю, директор школы, где я учился, была женщиной практичной. Она удачно находила шефов. В трудные годы первой пятилетки шефом нашей школы была кондитерская фабрика. Позже, когда конфеты потеряли свою дефицитную прелесть, нашим шефом стал Театр юного зрителя.

Тюзовцы — народ молодой, веселый, приветливый — приглашали нас участвовать в массовках. Мы обычно появлялись в последнем действии, все как один в красных галстуках, белых рубашках и синих трусах. Шагали под звуки горна и барабана, и публика (такие же, как мы, пионеры) неизменно встречала нас бурными аплодисментами. Суфлерская будка, свет рампы, кулисы и вся эта особенная, не похожая ни на что жизнь сцены кружили нам головы; некоторые из нас всерьез мечтали стать артистами.

Шефы охотно приходили и на наши школьные вечера. Помню, один из таких вечеров близился к концу, когда на сцене появились две наши девятиклассницы. Одна — в кофточке и юбке, другая — в пиджаке с чужого плеча и узких брючках. На головах лихо нахлобученные фуражки. Из-за кулис послышались хриплые звуки заигранной пластинки. Девчонки начали выламываться и извиваться, тесно прижимаясь друг к другу. Такого мы еще не видели и смотрели на них широко открытыми от изумления глазами.

И тогда поднялся один из артистов. Это был красивый парень, высокий, широкоплечий. На сцене он всегда играл положительных героев: умирал, смертельно раненный кулаками, бряцал длинной саблей, арестовывая белогвардейцев, спасал в последний момент хорошеньких, гордых, но беспомощных комсомолочек. Я помню его в матросской бескозырке, с грудью, перекрещенной пулеметными лентами. Все мы, мальчишки, были без ума влюблены в него. Даже странно видеть его здесь, на вечере, в новом светло-кофейном костюме с галстуком. Явись он сюда с пулеметными лентами, это никого не удивило бы.

Он поднялся, властным жестом остановил музыку, и голос его обрушился на наши детские головы, как раскат грома:

— Какая пошлость!

Он вышел на сцену, отстранил растерявшихся девчат и, бледнея от возмущения, разъяснил нам, что танец этот называется фокстротом и есть не что иное, как гнилой продукт буржуазной цивилизации. И пусть буржуазия разлагается, сколько ей угодно: чем скорее окончательно разложится, тем для нас лучше, а нам, детям рабочих и крестьян, разлагаться не к лицу.

Когда он кончил, из-за кулис послышались всхлипывания наших горе-артисток, но мы их нисколько не жалели. С тюзовцем мы были согласны на все сто процентов. Мы дружно хлопали ему в ладоши.

А через несколько дней я встретил артиста на улице. Он медленно брел мне навстречу. На нем был тот же светло-кофейный костюм, но галстук неряшливо сбился набок. Глаза тюзовца скользили по мне, не узнавая. И я не поздоровался с ним, потому что понял: он… пьян. Я остановился и долго смотрел ему вслед, не веря своим глазам. Мне было больно, словно меня ударили…