Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Она попросила меня нарисовать для нее пару мужских губ, чтобы она могла практиковаться их целовать.

– Нет, – сказала я, – не так. Вы все делаете неправильно. Вы клюете, мадам. Вы разве раньше не целовали никого?

– Ну, конечно, а как же! Ну, нет… не так. А ты?

– Я, можно сказать, да, целовала.

– О, сердце мое! Это правда? Кого-то вроде тебя?

– Да. Я вас научу.

Губы для практических занятий

Я поцеловала ее.

– Ты меня поцеловала!

– В учебных целях!

– Очень хорошо!

Я поцеловала ее еще раз, крепче.

Губы мадам Елизаветы

– Вот как это делается!

– Ты уверена?

– Более чем уверена.

– Это ужасно!

– Нет-нет, ничего подобного.

– Тогда давай попробуем еще раз.

И мы попробовали. И потом, как только подворачивался удобный случай, мы практиковались снова и снова – за плотно закрытыми дверями. А иногда, кроме того, мы нежно указывали и поглаживали то или иное место на наших телах, где располагались наши органы.

– Покажите мне, мадам, где у меня сердце. Дотроньтесь!

– Покажи мне, сердце мое, где у меня легкие, а где чрево.

Это было королевское тело, и я, практически ее близнец, находила радость в том, что могла до него дотрагиваться. И наши сердца, сердца двух маленьких женщин, когда мы оставались наедине, наигрывали друг другу одну и ту же мелодию.

Настал день, когда мадам Мако наконец нашли бездыханной на ее вспучившемся матрасе. И уже после того, как покойницу унесли, матрас, казалось, продолжал какое-то время пульсировать в такт ее сердцебиению, пока в конце концов не ужался и не обмяк, лишившись одутловатости и вновь обретя нормальный вид, после чего его сожгли на заднем дворе.

И из лета, прошедшего под знаком неизлечимой болезни мадам Мако, мы вступили в ужасающую осень мадам Гемене. Гемене-розга, Гемене-зануда, Гемене – вестница несчастий, почти лишенная подбородка – и отсутствие подбородка, вероятно, объясняло ее свирепый нрав, отчего злобная гримаса никогда не слезала с ее лица, придирки никогда не истощались, а взгляд всегда оставался осуждающим. Тут уж нам было не до приятных забав. Елизавете пришла пора стать женщиной, и этот процесс, как сразу выяснилось, обещал быть болезненным. Игрушки – на выброс! Скакалки, мячики, левретки и карликовые лошадки – отныне все оказалось под запретом.

– Держи спину прямо! Сиди прямо! – таков был девиз тех осенних дней. Глупышке-Бомбе запретили появляться в апартаментах принцессы. Елизавета, застигнутая за перешептыванием с ней за дверью, выслушала целую лекцию о недопустимости подобного поведения. С вечно ухмыляющейся Яростью отныне дозволялось видеться лишь раз в неделю. Флегматичная Фурия могла оставаться при условии, что хранила молчание, да так оно и было: ведь именно в этом заключалась ее роль – всегда молчать. Мой конкурент, гипсовый Иисус Христос, вынимался из коробки и почти все время оставался на виду. Когда же Елизавета выходила из себя, а поначалу это происходило довольно часто, Гемене дозволяла ей стучать ногой по полу и пинать предметы мебели, но саму даму без подбородка бить запрещалось. Эта розга в женском обличье распахивала окна пошире и предлагала принцессе высунуться наружу и звать на помощь, но никто никогда не приходил ей на выручку. Елизавета, с распухшим от гнева лицом и несчастным выражением глаз, не имела иного выбора кроме как притихнуть. Однажды, когда она куснула Гемене, та отвесила ей шлепок.

– Я же принцесса! – вскричала Елизавета.

– Ну так и ведите себя соответственно!

Гемене вытряхнула из Елизаветы всю ее жизнерадостность и заменила привычкой сидеть с прямой спиной и держать язык за зубами. И очень скоро Елизавета уже с трудом могла поддерживать беседу, боясь получить очередное замечание. Запертая в буфете и все реже вызываемая оттуда, я как-то приноровилась к новым строгостям той осени, всегда одетая в чистое платье и всегда отвешивая низкий реверанс при виде Гемене, и мне позволили остаться при Елизавете, хотя мы с принцессой долго опасались, как бы меня не отослали домой. В те осенние дни ее последних протестов и в течение зимы ее смирения Елизавета ни на минуту не оставалась одна. Около нее всегда кто-то сидел, делая замечания по поводу манеры держать чашку, привычки много есть и осанки. Но временами, если я соблюдала осторожность, мне удавалось подержать ее за руку или торопливо запечатлеть на ее щеке мимолетный поцелуй, пока мы были в скульптурной мастерской. Я все повторяла, что никуда от нее не уеду, ведь я ее приближенная, ее второе тело. И в доказательство этого я обнаружила свое имя напечатанным в новом издании «Альманаха», в самом низу списка ее учителей и наставников: