Эдуард Лимонов - Философия подвига

Софья Перовская — дочь военного губернатора Санкт-Петербурга Льва Перовского, тут хочется продемонстрировать тавтологию — «была дочерью военного губернатора Санкт-Петербурга Льва Перовского». Взбалмошная, и тем современная нам, она прожила короткую жизнь, всего 27 лет, но если о ней не поют в народных песнях, то зря.

Уже в возрасте 21 года она была арестована по делу о рабочих кружках (она содержала для рабочих конспиративную квартиру) и провела где-то полгода в Петропавловской крепости. В 1877 (1878?) году Софью Львовну арестовали ещё раз. На процессе «193-х» её сослали в Олонецкую губернию, но по дороге она сбежала от жандармов. Перешла на нелегальное положение.

В 17 лет ушла из дому, приобрела профессии учительницы и фельдшерицы, ходила в народ. Крестьяне ей не понравились, стала учить рабочих политике.

Лев Толстой назвал Перовскую «идейной Жанной д’Арк». На фото Софья похожа на молодую Круп-скую и немного на Шарля Бодлера.

Приговор выносил прокурор Николай Муравьёв — товарищ детских игр Софьи в Пскове.

«Слово “бабник” было тогда для неё самым страшным ругательством».

Из письма матери:

«Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех окружающих тебя и ради меня также. Я о своей участи нисколько на горюю, совершенно спокойно встречаю её, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю всё, предстоящее мне».

Лев Тихомиров: «Самолюбивая, властная, с резко выраженной женской натурой, Софья Львовна всей душой полюбила Желябова и даже стала его рабой и находилась в полном порабощении».

Андрей Желябов был красавец, вместе их и повесили. Гриневицкий погиб в день цареубийства, Геся Гельфман беременная, согласно закону Российской Империи казнь отложили. Она, впрочем, умерла в тюрьме после неудачных родов.

В советских комментариях к подвигам революционеров были хвалебные ноты. В наше время, когда власть и в том числе преимущественное право оценки принадлежит буржуазии, подвиги революционеров отрицаются, а если не отрицаются, то комментируются «он не знал», «она не понимала».

На самом деле подвиг возвышается среди в противном случае болотистой жизни тем, что это исключительный случай самоотрицающего поведения во имя самого подвига.

Царь убит, Софья Перовская спокойна, ибо цель достигнута. Она ищет глазами своего гражданского мужа и любовника Андрея Желябова. Несколько раз даже улыбается ему. И это на эшафоте. Ведь цель достигнута. Теперь можно послать и несколько улыбок уходящей жизни.

«Да, смерть! Явная, шикарная, разыскиваемая, в противовес низенькой истоптанной жизни, вот в чем основа подвига. Демонстративное отрицание жизни, вызывающее благоговейное почтение».

Софья Львовна, конечно же, ангел смерти. Спокойный и величественный.

Известно, что, перейдя на другую сторону Екатерининского канала, она подала знак друзьям-заговорщикам: «Едет!» — махнула белым платком. И Рысаков бросил бомбу под колёса царской кареты.

Присутствовавшие на казни пятерых народовольцев рассказывали, что Софья Перовская за какой-то момент до того, как была повешена, сумела махнуть с эшафота белым платком.

Как? Руки, что, у них не были связаны?

Утверждают, что махнула. Если так — она понимала толк в символических деталях, эта необыкновенная Софья.

Петербуржцы верят также, что 1 марта каждого года на Екатерининском канале можно увидеть призрак женщины, машущей белым платком.

Вероятно, городская легенда, но, может быть, и правда.

В подвиге Царь на самом деле — средство достижения бессмертия.

Ещё вот какая мысль. Другая девочка из той же среды — Лу Саломе, тоже дочь генерала, семья жила в здании Генерального штаба на Дворцовой, в 1882 году, через год после убийства Александра II, Луиза Саломе знакомится в Риме с профессором Ницше.

Вот кусок из справки, составленной для III Отделения знакомым Нечаева:

Пуцыкович пишет, что у Нечаева «на столе лежало по нескольку раскрытых и заложенных книг», «много времени он жертвовал изучению разных ремёсел: портняжного, сапожного, переплётного и столярного…»

А вот о его характере:

«Как товарищ он был, с одной стороны, хороший товарищ: честный, правдивый, охотно делящийся всем материальным с другими, но, с другой стороны, был несносный, много спрашивающий и ничего о себе не говорящий, всё толкующий в другую сторону, чересчур жестокий в обращении с другими, пренебрегающий приличиями, способный иногда на цинические выходки. Но что всего более было в нем отталкивающего, это его крайний деспотизм относительно образа мыслей. Он мог мириться с тем, что его знакомые имеют понятия, убеждения не такие, как он смотрит на вещи, и действуют не так, как он смотрит и действует. Но он не пренебрегал этими людьми, нет, он, напротив, с непонятною настойчивостью преследовал их, навязывая им своё. Нередко при этом приходилось страдать его личности, но он, кажется, обращал мало на это внимания. И вообще личностью своею он, повидимому, нисколько не дорожил, с нуждою очень легко мирился, никогда не заявлял неудовольствия на своё положение и часто даже говорил: “Мы и так заедаем чужой хлеб”. А когда ему возражали против этого, он обыкновенно ставил вопрос такой: “без нашего ученья те, которых не учим, будут жить так же, как и теперь живут, а мы без них как станем жить?” А в спорах — он засыпал противника фактами, впрочем, часто и неправдоподобными. Да и вообще спорить с ним было трудно: он был хороший диалектик. Эта-то черта и помогала ему много говорить, но ни в чём не высказываться, ставить положения, но не делать выводов, водить других вокруг пропасти, но не показывая её им. Такому своему искусству он и обязан был тем, что от него не все сторонились. Скрытность его простиралась до того, что едва ли кто из самых близких его знакомых мог сказать, откуда он родом, где учился, где был прежде и как попал на то место, которое занимал. Но наоборот: вся жизнь, вся родословная его знакомых были ему известны, — этим, отчасти, он тоже держал около себя».