Сергей Мильшин - Бой под Уманью

Кобель попытался подняться, но лапы подогнулись, и он заскулил.

— В сарай его, быстро, — мама решительно подхватила кобеля под задние лапы.

Генка взялся под передние.

Уже рассвело, когда тяжелый сапог распахнул дверь. Немец заскочил в горницу, рука, перехваченная грязным бинтом, направила винтовку на мать и Генку. Мальчишка зажмурился, но мать не отвела глаз от прыгающего дула. Настороженный взгляд стремительно окинул стены, лавки, молодую женщину и мальчишку, застывших на лавке. Не заметив ничего подозрительного, он быстро убрался. На улице кричали, изредка слышались выстрелы, как потом оказалось, немцы расстреляли всех собак, даже привязанных, тарахтели мотоциклы… Они еще долго сидели без движения, обнявшись.

На следующий день жителей согнали к сельсовету. Перед входом покачивалось на ветру тело Никифоровича. Мать сжала побледневшие щеки ладошками, но толпа стон не удержала. Генка с Витькой мрачно поглядывали на суетившихся врагов, оба в этот момент поклялись отомстить фашистам. Немец в высокой фуражке прокричал, что так будет с каждым, кто «помогайт» старой власти. Никто его и не слушал, невольные взгляды замерли на покойном председателе. Потом баб покрепче и подростков отделили от толпы и погнали хоронить пограничников.

Там, где недавно тянулась узкая ниточка траншей, поле покрылось воронками и пластами вывернутой земли. Семь обгоревших танков грозными памятниками торчали на зеленом когда-то лугу. Кругом до самого леска коченели на горячем ветру мертвые пограничники, своих немцы уже унесли. Между людьми коричневыми пятнами густели тела собак. Кто-то из женщин глухо застонал:

— Мамочка, вси полегли.

От ужаса к горлу подкатывала тошнота. Сначала на месте развороченных окопов копали огромную яму, а потом затягивали в нее солдат и собак. Генка старался не плакать, но слезы наворачивались сами. Чтобы земля не сыпалась на глаза, стягивали с мертвых бойцов сапоги и как саваном накрывали лица портянками. Еще встречались живые овчарки. Они скалились и пытались ползти, защищая мертвых хозяев. Немцы пристреливали их издалека.

В этот самый страшный для него день войны Генка отыскал на поле тело сержанта. Он лежал на боку, крепко обняв винтовку. Темное, подсохшее пятно на животе выглядело ненастоящим, нарисованным. С трудом удерживая комок в горле, он срезал вместе с куском ткани медаль и, быстро оглянувшись, прикопал землей фуражку.

Удивительно, но тогда, не сговариваясь, почти все мальчишки села припрятали по фуражке с зеленой тульей. И уже через несколько дней на макушках ребят зеленели головные уборы. Потом мальчишки долго, почти до самого освобождения, гордо шествовали в них, будто всем селом записались в пограничники. Немцы, иногда навещавшие Легедзино, не обращали на подростков внимания. Может, не считали нужным.

Дунай протянул еще неделю. Его похоронили на задах огорода ночью.

В эти же дни недалеко от села на немецкий тележный обоз с продуктами напали собаки. Они подкараулили его в первых сумерках и атаковали так молниеносно, что полицаи не успели выстрелить. Растерзанный обоз нашли утром. Потом собаки еще несколько раз нападали на людей, причем, только на немцев или полицаев. В селе пошли слухи, что это выжившие овчарки, а главной у них собака со шрамом на морде.

Еще через месяц к селу подошел карательный отряд. Растянувшись в цепочку, немцы потянулись через луг к дальним деревьям. Вскоре из леса донеслись первые выстрелы. Больше собаки не появлялись.

9 мая 2003 года на окраине села, где бойцы приняли последний бой, появился памятник, посвящённый погибшим пограничникам и их служебным собакам. На нем надпись: «Остановись и поклонись, здесь в июле 1941 года поднялись в последнюю атаку на врага бойцы Отдельной Коломыйской пограничной комендатуры. 500 пограничников и 150 служебных собак полегли смертью храбрых в том бою, они остались навечно верными присяге и родной земле».

Я с Витькой — теперь Виктором Ивановичем, майором пограничных войск в отставке — частенько навещаем обелиск. Присев на лавочку, вспоминаем ту последнюю атаку. И командиров, и сержанта Володю, и овчарок Дуная и Дору. Складишок затерялся еще во время войны, пропали с годами и те фуражки, но одну вещь я сохранил.

Уложив рядом затертые, теперь уже свои, пограничные уборы и серую от времени медаль «За отвагу» сержанта Кузнецова, не чёкаясь, мы поднимаем стаканы:

— Ну, товарищ сержант, — говорит Виктор Иванович, долгим взглядом, словно заново изучая обелиск. — За пограничников!