Сергей Мильшин - Атаман

Фонари опять не горели. Новый атаман Курской свернул на боковую улочку и даже приостановился от неожиданности. Тьма стояла кромешная. Если на широких улицах станицы и с одним лунным освещением можно было худо-бедно разглядеть лужи и рытвины, чтобы не угодить в них ногой, то здесь, в узком переулке, густо обсаженном вишней, грушами и абрикосами, асфальт проваливался в непроглядную черноту. Но не это остановило атамана. Cудя по приглушенным ночным зноем коротким вскрикам, уханью и матеркам, там дрались. По звукам он догадался, что дрались жестоко. В последнее время в станице все чаще дрались именно так — безжалостно, со смертельной ненавистью, как будто не жили по соседству, а родители не были знакомы десятки лет. Кто-то ломающимся баском вывел протяжно: «Сука желтоухая…», и атаман понял, что в темноте дерутся с сотненцами — парнями из соседней станицы Павловской. Только они называли жителей Курской «желтоухими».

Павловская всегда была бандитской. То ли в шутку, то ли всерьез, павловские утверждали, что у них не считают за казака, если не отсидел хотя бы один срок. Взаимная вражда двух станиц насчитывала уже не одно десятилетие, но только в последние годы выяснение отношений стало сопровождаться покалеченными конечностями, проломленными головами и даже поножовщиной. Раньше станицы тоже дрались. Атаман в детстве не был паинькой, сам не раз бил и получал, но ведь кости никому не ломали и в кулаках не сжимали кастеты и пруты. Бывало, после драки вместе бежали на речку мыть разбитые носы, по дороге уже беззлобно подначивая друг друга.

Средний сын Степан рассказывал, что прямо на переменах за школой какие-то цыганята торгуют травкой. Старшеклассники пару раз пытались с ними разобраться, но те, завидя приближающихся парней, просто срывались с места и удирали. Попробуй их догони. А на следующий день появлялись снова. Никого не стесняясь, на выезде из станицы появились «дежурные» девочки, готовые за небольшую плату на многое. Никита Егорович плевался, проезжая мимо, но сделать ничего не мог. Очередной председатель благополучно разваливал бывший колхоз-миллионер, народ все активнее приникал к стеклянным горлышкам.

Что-то происходило в станице и в стране. Никита Егорович Жук ощущал эти недобрые перемены на уровне спинного мозга, но вникать и разбираться в сути происходящего не пытался — слишком непонятной, непривычной становилась жизнь, да и не до этого было — целыми днями пропадал на работе — он руководил небольшой на 70 мужиков автоколонной — единственным неразвалившимся предприятием в станице. И то только потому, что входило в состав буровой компании Газпрома. Здесь вовремя платили зарплату и даже соцпакет — забытое в станице понятие — оставался на вполне приличном уровне. Естественно, в автоколонне хотели работать многие. Но люди увольнялись редко, в основном уходили на пенсию, и он принимал на работу не больше двух-трех человек в год. И только тех, кого хорошо знал. За годы в автоколонне сложился хороший коллектив, без гнильцы и второго дна. Никита Егорович мог положиться на любого водителя, доверить самое важное дело. Его не подводили. И не только потому, что боялись потерять хорошее место, а больше из уважения к Егорычу — хорошему начальнику.

Когда пенсионеры-колхозники, еще помнившие казачьи порядки, организовали в станице первое казачье войско, многие не приняли их всерьез. Несколько человек из автоколонны, надеясь на перемены, тоже вступили в войско. Но очень быстро перестали ходить на собрания. «Новые казаки» вместо того, чтобы заняться накопившимися за годы разрухи делами, хотя бы патрули по улицам пустили, начали заседать. Первым делом на выделенные краевой администрацией средства они пошили черную форму с красными галунами, напялили набекрень, как в «Тихом Доне», фуражки и извлекли из сундуков потускневшие кресты, принадлежавшие их воинственным предкам. Натерли награды до блеска, нацепили на черкески и… все. Этим казачье движение и закончилось. Первый атаман с товарищами съездил пару раз на съезды в Краснодар, денег на развитие там больше не дали, и он, разочаровавшись в движении, ушел в хронический запой. Заходил несколько раз на собрания казаков, которые стали называть непривычным словом «круг», и Никита Егорович. Ничего кроме горького разочарования ни ему, ни его соратникам такие посещения не принесли. Послушав в очередной раз беззубые выступления казаков на круге, друзья — все примерно одного возраста, одного мировоззрения, выражавшегося простой формулой — терпеть то, что происходит в станице, больше нельзя — собрались как-то на берегу местной речки Лабы, посидеть с удочками. Сидели долго, и хоть в тот день никто ничего не поймал, до главного договорились.