Ведат Кокона - По волнам жизни

Комната была самой обыкновенной: с довольно низким потолком, с одним, выходившим во двор окном, с голыми, давно не крашенными стенами и старым полом, тоже недавно просмоленным. У окна стоял стол со стопками книг и тетрадей, а возле него — кожаный черный диван. Ни одна картина не украшала это неприглядное помещение, которое, казалось, давно и напрасно ждало прикосновения заботливой хозяйской руки.

Исмаил сел на диван, но едва он протянул руку за лежавшим на столе французским журналом, как дверь открылась и в комнату вошла госпожа Эльма с сыном. Она была накрашена с той же тщательностью. И хотя мелкие морщинки у глаз и в уголках рта словно посмеивались над ее чрезмерным старанием обмануть время, она все-таки выглядела еще молодой и свежей при том, что ее сыну уже исполнилось пятнадцать лет.

— Voilà, — сказала она, протянув Исмаилу тонкую руку с длинными пальцами и блестящими вишневыми ногтями миндалевидной формы. — Я надеюсь, что мой мальчик будет научиться у вас языку…

— Простите меня, госпожа Эльма, — обратился к ней Исмаил. — Я хочу вас спросить вот о чем: почему вы, принадлежа по рождению к тоскам, говорите на таком ломаном языке и к тому же смешивая тоскские и гегские формы?

— C’est très rigolo [33] Это очень смешно (франц.) . , — ответила дама, обнажая красивые белые ровные, как нитка жемчуга, зубы. — Я получила несколько уроки албанский язык от одного шкодранина, но на место того, чтобы научиться, я, кажется, что больше забыла… Потом я оставила учебу… À quoi bon? [34] Зачем? (франц.) Лучше я буду выучить два иностранных языка, чем албанский. N’est-ce pas? [35] Не так ли? (франц.)

— Вы должны знать албанский язык, потому что вы — албанка.

— Hélas oui! [36] К сожалению, да! (франц.) Но странная вещь: иностранные языки я изучаю очень быстро, а албанский мне невозможно научиться! Impossible! Parole d’honneur! [37] Это невозможно! Честное слово! (франц.) Я знаю греческий, турецкий, итальянский, французский, а албанский — нет. C’est très rigolo, n’est-ce pas? Иностранные языки, мне это кажется, очень красиво, мелодично, так любая из языки, а не один французский и итальянский, но и турецкий, и греческий тоже, а албанский, мне это кажется, дикий, нет никакая красота…

— Если вы будете так говорить при своем сыне, он никогда не выучит албанский, госпожа Эльма. Впрочем, лучше перейдем прямо к делу…

— Voilà… Vous avez raison! Я ухожу, bon travail! [38] Да… вы правы!.. Успешных вам занятий! (франц.)

И она ушла, оставив после себя аромат духов и косметики.

Исмаил стал приходить три раза в неделю в дом Нури-бея Влёры, давая уроки его сыну, Кямиль-бею Влёре.

Нури-бей, ставший депутатом округа Влёры с приходом к власти Ахмета Зогу, был худым уродливым, похожим на обезьяну, коротышкой с рано поседевшими крашеными волосами и маленькими глазками, которые все время бегали, будто сторожили, оберегали от похитителей его красивую жену. У видевших эту пару вместе создавалось впечатление, что всю красоту и очарование забрала себе госпожа Эльма, оставив мужу одно уродство. Она напоминала очищенное для еды налитое яблоко, а Нури-бей — снятую и выкинутую кожуру, грязную и запыленную. Вечно растрепанные волосы, небрежно повязанный галстук, измятые пиджак и широченные, покрытые пятнами брюки, пузырившиеся на нем, как шаровары, — вся внешность этого человека, будто запорошенного пылью, вызывала ощущение, что он только что вернулся домой после дальнего и утомительного странствия.

Рьяным приверженцем Зогу Нури-бей стал уже давно — с того самого дня, когда ребята из «Башкими» схватили его у Часовой башни и насильно влили добрую порцию касторки: несчастный бей, не успев добежать домой, навалил полные штаны и целую неделю потом страдал жестоким поносом. Сразу после того, как пришел к власти Зогу, Нури-бей поспешил к нему в резиденцию — предложить свои услуги и многолетний опыт, приобретенный на службе у султана. Человек этот владел довольно большим состоянием: ему достались в наследство поместья отца и матери, а после женитьбы на Эльме он мог бы считать себя совершенно счастливым, если бы она не была так переменчива и непостоянна, как ртуть…

При всех своих деньгах Нури-бей, однако, не обзавелся ни домом в Новой Тиране {110} 110 …не обзавелся домом в Новой Тиране. — До перенесения столицы из Дурреса в Тирану она представляла собой маленький провинциальный город, насчитывавший 12 000 жителей. После застройки большой территории столицы в 20—30-е гг. современными зданиями город разделился на две части, получившие название Старой и Новой Тираны. , как это делали многие, ни виллой на морском побережье Дурреса, куда ездил ежегодно отдыхать, проводя там несколько месяцев — с июня по октябрь. Половину своих усадеб он уже продал, а на вырученные деньги приобрел четыре великолепные квартиры в Риме. Он считал нелепым строить дома в Тиране «из-за зыбкости почвы под ногами: сегодня Албания существует, а завтра ее может и не быть — за всю историю этой страны никто не видел ее благоденствия». По мнению Нури-бея, это было несостоятельное государство, не располагающее людьми, способными управлять, и народом, знакомым с цивилизацией. Слово «народ» Нури-бей произносил как-то особо, с совершенно очевидным презрением, кривя губы и искажая при этом гласные: у него получалось что-то вроде «нырод». Кроме того, он никогда не говорил «албанцы», а только «арнауты», как их называли турки — с чисто оттоманской неприязнью и пренебрежением к порабощенной ими нации. Два или три раза в году Нури-бей уезжал с женой в Рим, чтобы развеяться там и развлечься, потому что жизнь в Тиране Эльма считала невыносимой — «insupportable», как она говорила. А когда ей вконец приедалась вялая размеренность римских дней — ужины в «Casino delle Rose», прогулки в Villa Borghese и в Pincio, — Нури-бей, чтобы не портить настроения своей холеной горлице, увозил ее в Париж, где госпожа Эльма заказывала себе платья по последней парижской моде и делала массаж, стараясь разгладить мелкие морщинки, начавшие подтачивать ее молодость и красоту. После этого она возвращалась в Албанию посвежевшей, очаровательной, еще очаровательней, чем прежде, готовая быть любимой и любить…