И ты сидишь в литерной ложе с сыном, невесткой и даже ее родителями, что на самом деле чистое безумие, потому что, как показала совместная жизнь в Израиле, вместе с ними вам не то что в литерной ложе, вам на одной планете тесно… «Ах, композитор Колеса-Колесовский!» А в «Габиме» уже бывали? Нет, нет, в сто первый раз на концерт Кобзона строем и с красными флагами – шагом марш!..
И мы начинаем свою беседу с Левой-Арье, можно сказать, сначала. И произносим друг перед другом блестящие речи. Евреи часто произносят блестящие речи. Знаменитых ораторов – не счесть. А как сказал один средневековый схоласт: «Блестящие речи смывают грязь с души и сообщают ей чистую и воздушную природу…»
И то правда.
– Так ты на собрание сегодня… того… не забудь… Учреждать будем собственную партию… И председатель у нас – боевой! А тебя заместителем… по политической… тьфу ты, черт! – по идеологической части…
После дождя в луже плавают апельсины. Сыро, зябко. Земля налилась. Все хлюпает, хлюпает. И этот оранжевый шар в луже, точно огонь, согревает…
Я иду по Иерусалиму и кругом слышу русскую речь. И гляжу на русские вывески. И русские афиши. От имен гастролеров – дух захватывает. И вечером, ложась в постель, по горло сытый израильской злобой дня, зритель умиленно шепчет: ах, Кобзон, ах, Никита Богословский.
И опять пули летят по степи. И гудит в проводах ветер. И Она стоит у детской кроватки. И ночь темна-темна…
О иудейско-славянское таинство, наподобие тернового венца!
Мои друзья-актеры продумывают программу выступления: «Зима, крестьянин торжествуя…» Я им говорю:
– Одумайтесь! Вот друг-поэт из Москвы пишет:
Но снег идет. И ветер дует.
И затевается буран.
Зима. Никто не торжествует
За неимением крестьян…
А они:
– Ты что, ведь это вечное! От ностальгии одно спасение: Пушкин, Достоевский… Больная совесть…
Как часы то тут, то там тикает: Ле-нин, Ле-нин…
И вообще, ностальгия, ностальгия, ностальгия… Любимый город в синей дымке тает…
Только вот вам история про ностальгию.
– У меня глаза-то вострые были, всю жизнь кружева из стружек плел. А нынче фельдшерица бумажку и выписала. Да и народ говорит, что лучше с очками-то…
Слыхано ли, чтоб не русский северянин, а еврей так говорил?
В нашем классе Йося был самым старшим – переросток. В войну это считалось в порядке вещей.
Мы сидели за одним столом, высота которого могла соперничать только с его ветхостью. Собственно, сидел он, я же, чтоб дотянуться до тетрадки, беспрерывно вскакивал, суетился, задавал вопросы. Он все больше молчал, точно застыл. А в перерывах заменял нам родителя. Когда на большой перемене приносили поднос с тоненькими ломтиками ржаного хлеба со щепотью сахара, следил, чтоб досталось всем.
А мир был погружен в перламутровый сумрак. И обледенело окно. И никто из нас не понимал, что только солнце властвует над красками.
Мать рано пристроила Йосю к делу. В пятый класс он уже не ходил, начал плотничать – в разоренном войной городе плотницкой работы было – хоть отбавляй.
Всякие там пионерские, комсомольские страсти – это, естественно, прошло мимо. Да и к советскому «официозу» он относился не то чтоб отрицательно, скорее сдержанно. Особенно же был хмур в День Победы, праздник, который каждый из нас признавал чуть ли не самым главным днем красного советского календаря. Однажды, уже в зрелом возрасте, мы как-то зашли с ним в пивной бар. Рядом веселилась компания с орденскими планками. И он неприязненно и не очень почтительно отодвинулся, а затем предложил пересесть на другое место: «Шумные, – говорит, – я этот народ знаю…»
Я, как и он, рос без отца. И когда, уже после войны, мои сверстники ходили с родителями и на стадион, и в парк, я завидовал им до слез, до истерики. И, пора признаться в этом грехе, возненавидел всех защитников Родины, здоровых или калек, все равно. Все их ордена, почести, им воздаваемые, – все казалось мне придуманным, фальшивым, ненатуральным. И что страшнее всего – украденным у мертвых, которые и были подлинными героями, лучшими сынами человечества.
Я понимал, чувствовал этот грех. Что и говорить, дурен, отвратителен свет, завистью пропитана душа человека…
Впрочем, у моего товарища были куда более конкретные претензии. Его отца, кадрового офицера, командира роты нашли после атаки с пулей в затылке… «Не исключено, – говорил Йося, – свои кровные и пристрелили…»
С тех пор, как узнал Йося эту историю, стал он сторониться ветеранов: «А вдруг среди них отцов убийца?» Вспоминая это, Йося как-то печально вздыхал: а что, собственно, произошло? Ничего не произошло особенного, воинское дело темное, в войне всякое намешано, такое накрутит!
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу