Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению [Авторский сборник]

У человека вообще и у писателя в частности нет рецепта, как жить. Скорее, есть вера в свое ремесло. И хотя с возрастом, как говорил Голсуорси, в чернильнице чернила густеют, хочется по-прежнему находить лучшие слова и расставлять их в лучшем порядке.

…Мне было пять лет, когда мы большой семьей бежали (1941) из горящей Полтавы. Сначала в товарняке, потом пешком, потом на пароходе, потом на телеге – возница тащил нас в какое-то дальнее башкирское село.

И я мечтал: пусть дождь пройдет и всегда видится горизонт, даль…

Сейчас я понимаю – это не оптимизм. Это чувство будущего, свойственное человеку.

По натуре я человек миролюбивый, склонный к согласию и компромиссу. Между прочим, сама фамилия произошла от немецкого слова «der Fink» – небольшая птица, зяблик. Предкам давали ее по мягкости характера…

Перефразируя де Голля, могу сказать, что никогда не хотел видеть чью бы то ни было смерть, но было несколько некрологов, которые я прочел с удовольствием.

Гуманитарий от природы, я поначалу получил техническое образование. Избрать это направление в жизни заставила одна-единственная формула, начертание которой обожаю так же, как и рисунки Пушкина. Формула Эйнштейна Е = mс2.

На вступительных экзаменах в Политехнический институт сочинение написал в стихах – верх легкомыслия и безответственности (хотя бы перед матерью), но экзаменаторы поставили отличную оценку, видимо, были увлечены (как позже и я) интеллектуальным превосходством «физиков» над «лириками»…

В 1965 году я выдержал творческий конкурс и поступил в Московский литературный институт. Уже на первой лекции по античной литературе знаменитая педагог и ученый Тахо-Годи, супруга не менее известного философа Лосева, глядя на сидящих перед ней молодых людей, с изумлением спросила:

– И вы все пишите?

– Мы все пишем.

– Но ведь все уже написано древними греками… Бедные, бедные…

И она громко, точно пифия, захохотала, до сих пор слышу этот смех.

…Я поменял в жизни множество профессий: рабочий в строительном батальоне, монтер на телеграфе, техник, инженер, старший инженер, главный инженер, редактор газеты. В Израиле начал с того, что пошел в археологическую партию, снова стал рабочим.

Была страшная жара. Один знойный день переходил в другой. А я видел испепеляющее от гнева лицо Самсона, поджигающего филистимские поля. Слышал, как пророчествует царь Давид, грозя аскалонцам: «Нет среди вас ни одного, кого я пожалею!»

И вдруг стражник остановил меня у городских ворот:

– Гм, сочинитель? Городу нужны каменотесы, каменщики, носители раствора, сапожник тоже пригодится, а тут, нате вам, сочинитель пожаловал…

И пусть это было только воображение, но тогда-то я понял: какой-то ключ нашелся, какая-то дверь отворилась…

Потом еще будешь мужественно бороться с памятью: «Бывают ночи, только лягу, В Россию поплывет кровать» (Набоков) – битва с памятью, первая битва в любой эмиграции, даже если она называется репатриацией.

Потом – битва с улицей, которая, безъязыкая, дразнит, корчится, напоминает о том, что Шолом-Алейхема родил Егупец, Бабеля – Молдаванка и Дерибасовская, Окуджаву – Арбат. Но разве можно довериться улице в Ашкелоне или южной промзоне Тель-Авива?

Доверился, написав первую на русском языке историю древнего Ашкелона («Вдогонку за прошлым») и «Этюды о Тель-Авиве» (в соавторстве с д-ром Соней Чесниной).

Пять лет (1998–2003) я был членом ашкелонского муниципалитета, советником мэра по культуре.

…Часто вспоминаю кумира моей молодости – Юрия Карловича Олешу, который как-то принес на радио сказки. Редактор ему сказал, дескать, дорогой Ю.К., меня в одной сказке несколько удивляет реплика воробья.

– А то, что птицы разговаривают, вас вообще не удивляет?

Я пишу от переполняющего меня изумления миром. Вообще, радость сочинительства – это радость волшебника, умеющего доставать из рукава чудеса.

Я написал повести «Эта еврейка Нефертити», «Дорогами Вечного Жида», «Пешком по истории» и другие.

Все они являются как бы метафорой моего понимания действительности.

Один израильский политик однажды мне объяснил, что в восточных языках есть недостоверное прошлое.

– О чём вы? – спросил я. – У нас всякий день – недостоверное настоящее.

Оно и является темой всех моих книг.