Иоахим Новотный - Избранная проза

Он говорил, не обращая внимания на полное отсутствие какой-либо реакции с моей стороны, упомянул о том, что, возможно, учитель начнет ломаться или же он очень занят, однако, ввиду серьезности ситуации, на которую настоятельно указывал даже секретарь окружного комитета партии, нельзя дать ему увильнуть, вернее, необходимо безотлагательно добиться встречи с ним, даже если он не ответит на телеграмму.

Я слушал его слова и не слышал их. Во мне росло какое-то нехорошее чувство, вероятно бравшее начало из расхожих формулировок, что туманом обволакивали мой рассудок; я позабыл о том, как я сижу, я не мог ни реагировать, ни думать, я утратил волю под взглядом этого чудовищно целеустремленного человека, который в противоположность мне научился отметать любые сомнения, чтобы сохранить способность к маневрированию… И сейчас этот человек даст мне задание, в бессмысленности которого я твердо убежден, но за которое я тем не менее возьмусь. Ибо он наделен властью. Имеет право давать указания. Парень в кроссовках достиг непредвиденных результатов.

Собрав последние остатки самоуважения, я предпринял, так сказать, превентивный побег. Решительно поднявшись, я заявил:

— Хорошо, я еду.

Тем самым я ввязался в историю, исход которой сопровождался пронзительными звуками рожка. Но тогда об этом никто и не подозревал.

— Поедете уже завтра, — ответил мне Лоренц.

Он осторожно откинулся на спинку стула. И тут я заметил, что спинка сделана из эластичных трубок.

Вряд ли кто-нибудь будет ко мне в претензии за то, что утром я смотрел на все совсем другими глазами. Апрель был в лучшей своей поре, вот уже несколько дней с нежно-голубого неба ярко светило солнце, на деревьях проклюнулась первая зелень, и дрозды, сидя на телевизионных антеннах, завели свою жизнерадостную песнь. Люди по пути на работу принюхивались к ветру и мечтали о путешествиях. А мне было суждено отправиться в дорогу. И, помимо всех доводов здравого человеческого рассудка, в самом задании таилось то безрассудство, которое может сделать такую поездку весьма и весьма приятной.

Когда я сел в поезд, в пустое купе первого класса, я был приятнейшим образом удивлен тем, что кельнер предложил мне кофейничек с кофе; я начал сперва медленно, в блаженной скуке, потом все быстрее считать мелькавшие за стеклом окна в пригородных домах и заодно уверять себя, что гораздо приятнее уезжать, ни с кем не прощаясь, без изъявления фальшивых чувств, так что ко многим имевшимся у меня оправданиям моего одиночества прибавились еще и новые. И тут даже Лоренц предстал предо мной в более выгодном свете. Он, конечно же, ископаемое, но что за личность! У меня слабость к таким личностям, даже если они и противоречат моим представлениям о людях, необходимых нашему времени. Разумеется, я знал, что мир разделен баррикадой. И прекрасно сознавал, по какую сторону баррикады нахожусь я. Но мне казалось, что настал момент, несмотря на несомненную правильность моей позиции, оглянуться и на неровности собственной территории. Осознание их вовсе не роскошь, которой можно, наконец, насладиться, а признание тех противоречий, которые и двигают вперед прогресс.

Так втайне я оценивал каждого человека, с которым мне приходилось иметь дело: чего он хочет — испуганно сохранять все как было или решительно подвергать все сомнению. Сам я хотел принадлежать к последним, а с остальными непреклонно бороться. Правда, я почти не встречал людей, полностью соответствующих той или другой стороне медали; множество постигших меня разочарований заставили меня усомниться в собственной классификации. Чаще всего я находил ей подтверждение, общаясь с чудаками. Они бескомпромиссно настаивали на своих странностях. Лоренц был моим противником по духу, да, конечно, но при этом я знал, чего мне следует опасаться. А из этого знания рождалась воля к сопротивлению, а значит — движение, никакого застоя.

Я встал и сделал несколько шагов — сколько позволяли размеры купе. И почему это поезд так ужасно тащится? Почему он держит меня в плену своего движения, тогда как все мое тело жаждет быстроты, а чувства — перемен, более стремительных, нежели смена пейзажей за окном.

Мои беспокойные метания прервал кондуктор. Он рванул дверь купе, не удостоив даже взглядом те ужимки, которыми я хотел придать бесхитростный оттенок своему сомнамбулическому танцу, он изучил мой билет и сказал:

— В Котбусе пересадка. — Его холодный трезвый голос напомнил мне человека в кроссовках.