Иоахим Новотный - Избранная проза

Он сел на свое место так же незаметно и спокойно, как и появился. Сел и скрестил ноги в кроссовках с решительностью, ясно говорившей, что больше от него ни словечка не дождутся.

Завлит первым преодолел мучительное оцепенение аудитории. У него, безусловно, не было заранее обдуманного плана, просто он не мог усидеть на месте. Он сказал, что, во-первых, надо поблагодарить за откровенность товарища, которого он никогда прежде не видел, но который все же сумел внести оживление в почти уже закончившуюся дискуссию. Итак, спасибо. И примите наши заверения в том, что мы сделаем все, что в силах нашего театра, дабы удовлетворить высказанные потребности, при этом, однако, следует заметить, что и в прошлом мы делали все возможное в жанре комедии, взять хотя бы постановку комедии известного драматурга (тут он споткнулся, видимо от напряжения фамилия драматурга выпала у него из памяти), а именно «Гнездо в сене»; пьеса выдержала более двухсот представлений, была записана на телевидении, хотя ранее этот сюжет был еще и экранизирован. С этим автором театр поддерживает постоянную связь. Но, к сожалению, новой пьесы пока нет: что может быть труднее создания остроумной шутки, содержательной комедии, многозначительного юмора…

Внезапно он умолк и сел на место. Последняя его реплика повисла в воздухе, ничуть не разрядив обстановку. И подавленность в зале нарастала. Директор подчеркнуто молчал и всем своим видом демонстрировал, что он свою роль считает исполненной.

Наконец, взял слово секретарь окружного комитета СЕПГ. Он говорил с места. Тут вот товарищ с завода коснулся сложнейших экономических вопросов, которые следовало бы обсуждать в другом месте, и я хотел бы тоже высказать свое мнение. Существует законное право трудящихся на высокопрофессиональный разговор. И веселая современная пьеса отнюдь не исключение. Констатируя этот факт, он в общем положительно оценивает ход совещания и считает это заданием на будущее для коллектива театра.

Народ поднялся с явным облегчением и устремился вон из конференц-зала в жажде свежего воздуха. Меня затерли у выхода, и я потерял из виду человека в кроссовках. Жаль, он мне понравился.

Его выступление, однако, произвело куда больший эффект, чем можно было судить по заключительным фразам совещания. Поначалу я еще ничего этого не учуял. Сидел в своем кабинете в коридоре дирекции под мигающей неоновой трубкой и старался сформулировать текст программки к «Натану». Театральные программки были моим роком с той поры, как я попал в театр. Дневные часы утекали. Я раздумывал, можно ли призывы к терпимости противопоставить актуальным высказываниям палестинских беженцев или иранских противников шахского режима, что все-таки означало бы хоть какое-то движение на условной территории пьесы и свидетельствовало бы о том, что терпимость не зависит от добрых намерений. Я прикидывал, как может оценить подобную идею завлит, и еще не пришел ни к какому выводу, как вдруг зазвонил телефон. Я вздрогнул, ибо сколько я тут сижу, он никогда еще не звонил. А услышав в трубке скрипучий голос Железного Генриха, требовавшего меня к себе, я и вовсе был сбит с толку.

Хиннерк Лоренц был самым старым служащим в коридоре дирекции. Он занимал самую большую и самую благоустроенную комнату. Он занял ее в конце пятидесятых годов, когда, закончив партийную школу, был в качестве политической совести приставлен к тогдашнему завлиту, ветреному молодому человеку. Молодой человек вскоре смылся за тогда еще шаткую границу. Лоренц с неколебимым честолюбием весь отдался Движению Пишущих Рабочих. Необходимо было приспособить их к потребностям драматического театра. Так, он побудил одного печатника переделать в производственную пьесу историю одной стычки в бригаде. Сидел с ним ночами, спорил о значении социалистической демократии и роли государственной власти. И, как мне нашептали, сломал даже три стула, поскольку у него была привычка в пылу дискуссии со всего маху откидываться на спинку. Он непреклонно отстаивал правоту своих теоретических познаний, даже когда печатник ссылался на свой практический опыт и непосредственную близость к производству. Поначалу был позорный провал, потому что Лоренца эстетическая сторона пьесы не интересовала вовсе. Потому что со сцены он просто хотел агитировать, убеждать в самом прямом смысле слова и даже почитал это новым театром. Потому что актеры, даже под угрозой суровых мер, отказывались произносить эти деревянные монологи. Но он не сдавался, а упрямо организовывал успех, который тогда называли образцовым. Взял себе в помощь окончившего институт молодого человека, склонного к полноте, нервного и робкого, которым было легко управлять. В качестве первого задания он предложил ему переделать эти производственные сцены в пригодную для игры пьесу. Читая рукопись, он сломал еще три стула. С неослабевающим недоверием следил за репетициями. Уже в день премьеры вымарал из текста фразу относительно низкого качества обедов в заводской столовой, которую с усмешкой произносил высокопоставленный служащий. Вежливые аплодисменты премьерной публики он встретил с непроницаемым лицом. Купил себе подушку для стула только в тот день, когда центральная пресса с похвалою отозвалась о пьесе и об актерском ансамбле. Никак не реагировал, когда виновник торжества, рабочий-печатник, не явился на вручение ему премии за успехи в народном творчестве, а демонстративно колол дрова у себя в маленьком палисаднике. Лоренц сам принял грамоту и повесил ее в своем большом кабинете. Висит она там и поныне как свидетельство того, что не все, что мне рассказывали, было лишь легендой.