Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— А может, еще чашечку чаю? — спрашивает, улыбаясь, Ванда.

— Нет, спасибо. Хотя нет, пожалуйста. Если вам не трудно.

— Совсем не трудно.

Девушка берет чашку. У нее маленькая, округлая ладонь. Ухоженные ногти, хотя видно, что руки привыкли к крестьянской работе. При этом она наклоняется к Сташеку, касаясь плечом его мундира. Выходит на кухню. Только теперь Родак включается в застольную беседу, слушает и отвечает, поднимает рюмку, но не пьет, потому что, во-первых, не любит водку, а во-вторых, ведь он должен вести мотоцикл и доставить в Зеленое Гожелю и Брауна. Возвращается Ванда с чаем.

— Пожалуйста.

Он чувствует рядом с собой горячее, пахнущее свежим молоком дыхание девушки. Провожает ее взглядом. Ванда снова смотрит ему в глаза, улыбается, откидывает со лба непослушный локон светлых волос. Старый Куцыбала рассказывает:

— Мы из Кемпинского повята. И моя жена, и я. Нужда нас оттуда погнала на сезонные работы. Тогда многие поляки уезжали. А со мной было так. Сначала сюда приехал мой старший брат, Алойз. Нанялся на работу в имении, как раз в Зеленое, где вы сейчас располагаетесь. Тогда еще старый граф фон Клейст владел имением. А поскольку рабочих рук не хватало и можно было немного подзаработать, Алойз вызвал меня сюда. Родители не препятствовали, так как в доме остались еще трое братьев и две сестры. Земли у нас в Польше было мало, найти работу трудно. Ну и приехал я сюда, на Балтику, в двадцать втором году. К тому времени отслужил в армии и было мне как раз двадцать четыре года. На полях графа трудились от зари до зари, а зарабатывал в неделю человек немногим больше десяти марок, плюс тридцать фунтов картошки и пол-литра молока в день. Время от времени я получал небольшую прибавку к жалованью. Жили мы в приусадебных бараках, как сельди в бочке, один на другом. Минул год, затем — следующий. В Польшу возвращаться не было смысла. Однажды все-таки поехал, потому что был сыт по горло немецким хлебом, но опять вернулся, так как на родине было еще хуже. Вернулся, познакомился со своей будущей благоверной, которая тоже приехала сюда на заработки, ну и в двадцать четвертом году мы поженились. Молодые были оба, вот и казалось нам, что весь мир завоюем. Не так ли, мать? Так ведь, так это было. Ну коль скоро поженились, а надрывались мы оба на работе страшно, не жалея сил, управляющий выделил нам отдельную комнату в бараке. В самую пору оказалась эта комната, ибо через год, как раз на пасху, моя родила мне сына. Не плачь, мать, уже ничем не поможешь, видно, бог так хотел… Назвали мы его Станиславом, в честь деда, моего отца…

— Так же, как нашего старшего сержанта, — вставил Гожеля. — Его тоже зовут Станиславом.

— Не перебивай, — Родак нетерпеливо махнул рукой. Жена Куцыбалы вытирала фартуком слезы. Ванда вдруг тоже почему-то погрустнела. Куцыбала продолжал:

— …В Щецине было наше польское консульство, которое время от времени интересовалось нами. Там же выдавали и продлевали наши паспорта, потому как мы никогда не отрекались от польского гражданства и Польши. Даже тогда, когда в тридцать третьем дорвался до власти этот их сумасшедший фюрер. До Гитлера польский сезонный рабочий мог работать там, где хотел. Мы с матерью, к счастью, или, как сейчас вижу, к несчастью, успели перебраться из имения сюда, в эту вот деревню Нойдорф. Нанялись на работу к богатому хозяину — Куглеру, чтоб его черти взяли, если он еще жив… А после того как пришел Гитлер, нам выдали специальные арбайтсбухи, вроде трудовых книжек. Теперь нам разрешалось работать только в сельском хозяйстве. Сейчас где мы сидим — это как раз дом Куглера. А мы все эти годы жили в пристройке, рядом с конюшней. Можете заглянуть туда, если вас это интересует. Уже здесь, в Новой Веси, в двадцать восьмом году у нас родилась дочь. Назвали ее Вандой в честь матери жены, ее бабушки…

— Ванда, которая не захотела выходить замуж за немца!

Это опять отозвался нетерпеливый Гожеля. Старый Куцыбала серьезно кивнул головой. Ванда улыбнулась.

— Консульство даже организовало для нас союз, который назывался Польское объединение труда в Германии. Нам стало легче, было куда обратиться за советом и человеку жилось веселей. Даже курсы польского языка для детей мы попытались организовать. Но с каждым годом нам, полякам, жилось здесь все хуже и хуже. Тяжелая работа, мизерная зарплата, унижения, преследования за польскую речь. Шли годы, подрастали дети, а в Польшу не было с чем и зачем возвращаться. Этот наш хозяин поначалу, не могу ничего сказать, был довольно человечным, а особенно его жена. Но при Гитлере и он одурел, как и большинство немцев. Вступил в фашистскую партию, ходил на собрания, орал «хайль». На меня смотрел косо из-за того, что я состоял в польском союзе. Не хотел отпускать на собрания. Грозился, что выбросит на улицу. А перед самой войной, в тридцать девятом, напустил на нас гестапо. Обыскали всю квартиру, все перевернули вверх дном, избили меня, требовали, чтобы я сознался, что являюсь польским шпионом. Грянула война. Куглера взяли на польский фронт. Вернулся он победителем, но с перебитой ногой. Рассказывал, что под Варшавой был ранен шрапнелью. Что тогда с нами — поляками — они здесь выделывали, трудно себе даже представить. Велели нам пришить на одежду букву «П». Снова несколько раз вызывали меня в гестапо. Держали по несколько дней, то угрожали, били, то обещали, что мои дети пойдут в школу, получат все блага, если я подпишу фолькслист и отрекусь от родины. Ничего у них не вышло. И если меня в концлагерь не упрятали, то только потому, что не было кому у Куглера в его хозяйстве работать. Куглер — калека, жена его часто болела, сын — на Восточном фронте, а невестка к работе была не приучена. А война все продолжалась. Польши не стало. Потом наступил черед Франции, Бельгии, Голландии. Война с Россией. И наконец — Сталинград. Траур и вопли хромого Геббельса. А в нас надежда то загоралась, то угасала.