Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

VI

Казалось, однако, мало кто то замечал. Вокруг жили так, будто изнашивали одну и ту же одежку, которая, несмотря на очевидную потертость и неудобство, почти всем была в общем-то впору, а потому довольно было время от времени добавлять к ней лишь нехитрые корявые заплаты, и не пытаясь сменить ее на яркий наряд мечты. В большинстве своем люди были деловиты и скрытны, упорны в малом, терпеливы в большом и равно подозрительны в том и в другом. Пожалуй, часть правды заключалась в том, что им было скучно. Такая правда была им совсем ни к чему. Оттого они часто и не подозревали, что лгут. Отвага их тут и там мешалась с трусостью, мудрость — с глупостью, а зависть почти всегда укрывалась под зыбкой сенью выказываемой доброты. Думать о них было все равно что болеть мутной долгой болезнью, неизлечимой до той поры, пока ты понимал, что ты и сам — такой же.

После смерти отца их мир, мир людей и аула, опустел для Алана на целый свой смысл, и теперь был не чем иным, как плутающими по измятой карте избыточного времени подступами к яме, о которой тот говорил: вялый сон одиночества, бредущий по кругу в затылок судьбе. Сон был полон движения, почти нелепого в своей истинной сути, потому что плохо складывался в любую достойную цель. Выбирая из этого сна наугад, как из дряблого сита, созревшие на ощупь зерна памяти, он подолгу рассматривал их на свет, чтобы при случае опознать в завязи наметившегося ростка хоть какое-то подобие надежды — для себя и для тени, подглядывавшей за ним из-за плеча.

Жаль было мать. Но она о нем знала не много, а потому могла не очень и горевать, привычно видя лишь то, что не прятало солнце и не скрывала короткая женская ночь, сменяясь прозрачным рассветом, на границе которых, в укромном тепле поджидающей радости, всякий раз встречал ее их отец. «Он был снова живой и веселый, как прежде, — делилась она поутру, — и совсем не печальный, а даже, скорей, озорной… Ну, знаете, каким он бывал, когда шел к дому и нес в руках первый снег, а издали казалось, что у него из них сыплется под ноги серебро, а он просто шел себе и улыбался глазами… Мы опять с ним смеялись и говорили о чем-то хорошем, а потом он превратился в свет из окна, положил мне ладонь на глаза, и я сразу проснулась…» По счастливому лицу ее они видели: она искренне верит, что он жив и ему хорошо, просто живет он отныне не здесь, а там, где свет и тьма равноценно чисты и уютны.

Мать было жаль, но рядом с отцом, приходящим к ней ночью, она могла справиться с любой напастью: прошлое грело ее до сих пор, ломая непрочный покуда лед одиночества по-прежнему бойким домашними заботами настоящим, которое, как водится, спешило усыпать ей лицо морщинами, но было бессильно навредить ее тихо поющей душе. Конечно, она была снисходительна к миру: по большому счету, она его не очень и замечала. Ей довольно было того, что день сменяет ночь, а лето — зиму, и каждый день вырастает в жизнь, которой пока слишком много, чтобы всерьез задумываться над тем, что с ней надобно делать, кроме того как просто терпеть и расходовать тут и там привычным женским трудом.

Мать было жаль, но он знал: она сдюжит. Кроме нее был лишь брат. Но с тем было просто и вовсе: я или он. Кто-то старше из нас, а значит, везучей. Пусть будет им он.

С того дня, с того ливня в лесу Алан твердо решил: если уж первым был брат, то пусть им теперь и останется. Я попался на женщине, он попадется на первородстве. Каждый когда-то на чем-либо попадается, придет и его черед…

Считая весенние звезды на крыше их сакли, отчего-то он вспоминал, как однажды, едва близнецам исполнилось по тринадцати лет, они напросились на охоту с Шалико, лучше которого в ауле не было никого из тех, кто когда-либо вскидывал к плечу ружье и нажимал на курок. Шалико умел чувствовать лес, как свое дыхание. Ему не нужны были ни протоптанные тропы, ни зарубки на стволах, ни указки ветра. Заведя их в такие дебри, что впору было уповать на Божью милость, глядя в сырую, как пропасть, лесную глушь, Шалико не стал разводить костер, а только смочил себе губы водой из бурдюка и подал им знак ждать. Привалившись к дереву спиной, он вдруг прикрыл веки и задремал, не обращая внимания на накрапывающий дождь и пришедший за ним следом холод. Подражая опытному охотнику, близнецы притулились рядом, в нескольких шагах от него, но не смыкали глаз, пока крепкий внимательный сон не проделал это вместо них.

Они проснулись тогда, когда захрустели кусты и тут же стало слышно, как мимо дремы их летит в прыжке большое тело. Потом раздался выстрел, и тело рухнуло под ноги Шалико, царапая землю мохнатыми лапами. Выйдя из-за дерева, Шалико протер кулаком глаза и широко, неподдельно зевнул, потом покачал головой, небрежно двинул ногой распростертого барса и обронил: