Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Признаться, поначалу мы не поверили, что князь сдержит слово: слишком безжалостным выходило его наказание. Но когда он взглянул на гостей и увидел, как те трезвеют на глазах, а в лицах их разгорается недобрым огнем торжествующее злорадство, поразмыслив секунду, князь подал им знак, и тут с нами случилось то, что не могло случиться ни с кем из людей, потому что никто из людей такое бы просто не вынес. Я и сейчас не уверена, что те две девчонки там все-таки были. (В сущности, может, всего этого и не было: слово «было» впору лишь для того, во что можно поверить, что можно принять и забыть. Но то, что случилось в то утро, нельзя ни забыть, ни понять. Я так думаю: если такое возможно, может, мира попросту нет…)

Едва он подал им знак, как они кинулись на нас, все скопом, повалили в прохладную пыль и, распиная уздой наши ноги, стали орать на Помойку, подбадривая, а князь стоял у того за спиной и молча бледнел, пока Помойка никак не мог взять в толк, чего от него хотят. А когда сообразил наконец, то прямо присел от испуга и радости. (Он слюняво глянул на князя, смекнул, что ему ничего не грозит, и, как корку с раны, стал срывать с себя грязнущие штаны… Пока все это длилось, князь с молчаливой, свирепой размеренностью бил его кнутом по ногам и горбу. Тот в ответ лишь повизгивал и хрипел от восторга).

Знаешь, как месит буйвол слякоть в хлеву, когда вдруг почует, что на прибранном поле тлеет дымом стерня? Он словно бы давит копытом пожар, а того все больше и больше… Тут было так же. Помойка все никак не мог остановиться… Он скулил и грыз нашу плоть, как щенок — перепавший кус мяса… (Конечно, тогда мы и умерли. Живым такое не снести.

Но когда мы все-таки ожили, вокруг нас толпился народ, рядом выл от счастья Помойка, а никого из господ уже не было. Я нашла взглядом сестру, и мы обменялись с ней душами. Тишина помогала не плакать: слишком явно ждала наших слез. Глаза сказали нам, что сегодня все кончится. Нам не понадобилось слов, чтобы объяснить друг другу, как теперь быть).

Близ дороги стоял колодец. Кто-то поднес нам воды в ведре, и сестра медленно излила ее мне на голову. Той, что осталась на дне, я полила ей руки. Обе мы понимали, что нам нужно море. (Море и ночь, но вокруг было утро и люди. Завернувшись в брошенные кем-то сердобольным к нашим ногам лохмотья, мы двинулись прочь, и тут же вслед нам, словно опомнившись, полетели плевки, только они уже мало нас трогали. Не в первый раз кто-то хотел себе доказать за наш. счет, что сам он лучше пришедшей беды, да тем отвести ее от себя подальше). У княжеского подворья мы свернули к пруду, к прибрежной траве, и спрятались в ней от мрачных, презрительных глаз и от света. (Недалеко от нас время жевало влажную грязь и превращалось в шаги. Шаги двигались к нам. Они сильно хромали). Помойка приблизился, уложил на нас теплую тень, обдал вонью, радостно всхлипнул и плюхнулся рядом на землю. «Думает, теперь мы — его», — сказала сестра.

(Помойка был идиот. Когда на него не смотрели, он будто бы вовсе переставал понимать услышанные слова. Они пролетали мимо, не узнанные, не распознанные и чужие, словно порывы негромкого ветра, запутавшегося на какой-то миг у него в бороде и тут же исчезнувшего навсегда из его немых ощущений). «Он считает, мы княжья подачка», — сказала ей я и подумала, что не боюсь. Сестре тоже было не страшно, и потому она спокойно и очень отчетливо произнесла: «Сегодня. До завтра не дотяну». Я согласно кивнула. Помойка старательно глядел на нас и робко, по-дружески ухмылялся. «Ну вот что, Помойка, — сказала сестра, посмотрев ему прямо в глаза. — Князь тебя обманул».

Она внимательно следила за его лицом, давя в себе отвращение, желая увериться, что немудреные слова ее попадают точно в цель. Помойка привстал, подтянул к себе ноги, тряхнул головой, показал ей кулак и замычал возмущенно. Мы поняли: это со страху. «Князь не прав, — сказала я. — Он не должен тебя убивать, потому что мы тебя любим…»

(Конечно, мы понимали, что делаем. Еще бы не понимать! Но стать убийцами душам нашим было легче, чем телам помнить то, как измывались над ними какой-нибудь час назад).

«Еще как, — подтвердила сестра. — Потому что ты лучше него. Нам будет жалко, когда он тебя прикончит». — «Хорошо бы наоборот, — сказала я. — Понимаешь?». Он понял. «А потом мы можем бежать, — сказала сестра. — Мы будем ждать тебя за воротами. Я знаю, как раздобыть лошадей». — «Правда?» — спросила я, на секунду забыв о Помойке. Сестра согласно кивнула: «У него же в конюшне. Как-никак, у каждой из нас там теперь должно быть по стойлу». — «Я сама отопру тебе дверь, — сказала я, обращаясь к Помойке. — Только запомни: должно быть очень темно». (Он шевелил губами, будто идя за нашими словами по пятам, и послушно кивал. Мы тоже кивнули. Время сделалось вязким и душным, как глина в горячей канаве, из которой навстречу нам поднимался жирный рой мошкары). Потом Помойка задрожал, облился слюной и робко потянулся рукою к сестре, но она отшатнулась: «Будь ты проклят, свинья!.. То есть — будь терпеливей. Нельзя нам сейчас. Потерпи». — «За воротами, сразу у входа, будет тесак. Тесак подойдет?..» — «Да, — сказала сестра. — Тесака ему хватит. Помойка с ним справится. Ты справишься, правда? Не забудь отрубить ему яйца». Помойка слушал, раскрыв рот, и пытался запомнить. Солнце слепило ему глаза, а на губах запеклась какая-то пена. «Сейчас меня стошнит, — призналась я. — Займи его покамест…»