Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Скинув фартук, она выбегает во двор, отворяет калитку, семенит неуклюже по улице (еще бы! Никогда до того не пыталась спасти никого, — только губила), добегает до дома Хамыца, влетает растрепанно в теплый, пахнущий крошечным детством хадзар, застает там хозяйку с распахнутой грудью (та как раз ею кормит ребенка, в лице изумление. Оно тут же сменяется гневом), подойдя к ней вплотную, Дзака переводит мгновение дух. Все слова утерялись, осталось лишь чувство. Оно наконец говорит:

— Скорее… Торопись! Где Хамыц? Он ушел на охоту?

Женщина думает, потом лишь кивает. Ребенок невинно сосет ее грудь.

— Оставь его мне, а сама беги в лес. Верь мне… Я знаю. Но пронять ее не так просто. Прижимая к сердцу ребенка, она лишь испуганно, глупо водит в стороны головой.

— Пожалуйста, верь мне… Этот подонок что-то замыслил. Будь я проклята больше, чем есть!.. Ну, скорее! Что ты хочешь еще от меня? Он почистил ружье и двинулся следом. Но не так, как всегда. Понимаешь?.. Казгери не бежал. Он крался, а перед тем весь рассвет наблюдал со двора. Боже!.. Как мне тебе доказать?!

И тогда она встала. Вскочила, протянула было ребенка Дзака, но потом передумала, снова крепче прижала младенца к груди. Запахнула неловко рукой свое платье и метнулась молнией прочь. Дзака поспешила за ней.

И вот она видит, как Хамыца жена, скользя по дороге, направляется к той, кто была ей почти что родня. Через пару коротких, как вдох, и долгих, как годы, секунд она покидает дом Софьи, но уже без ребенка, и мчится, роняя следы, по мосту в темный лес.

Солнце, плотное, влажное солнце только что, в этот вот миг, вышло комом из-за горы и, лениво зевая, зависло над миром. Призывая его доброту, Дзака мяла руками платок и была почти счастлива. Что тут сказать?..

Разве только спасибо. Спасибо тебе, что дала себе волю вернуться — к тому, с чего начиналась. С чего начался любой человек… У тебя впереди целый час, а потом ты узнаешь, что опоздала. Но в этот пленительный, радостный час ты снова живешь, дорогая Дзака…

XIII

С той минуты, что внесли в дом ее бездыханное тело, Тотраз неотлучно стоял у ворот. Аул тихо готовился к своим первым похоронам. Чужакам поручили выстрогать доски на гроб. Все они, исключая Тугана, отправились в лес. Ацамаз хлопотал по хозяйству, подбирая котлы, обсуждая с соседями, как ее провожать и где лучше, разумней будет им разметить погост. Туган больше молчал. Алан жал плечами и со всем соглашался. Отвечать приходилось Тотразу, потому что Хамыц ничего не слыхал. Только раз он одернулся, вспомнил, разлепил свои губы и приказал: «Никого из родни не зовите. Не нужно. Для них она давно умерла. Что ж теперь, умирать ей для них и вторично? Запрещаю вам звать кого из родни…»

Заглянув ему прямо в глаза, друг увидел в них зоркость такого страдания, что не смог удержать в нем свой взгляд.

Мелко высыпал дождь. Потом высох, полистал облака ветерком, и на место его пришло солнце. Было трудно смотреть на него.

Женщины все как одна собрались внутри дома. Соборовали смерть, как могли, привели под нее в порядок все комнаты, завесили выцветшей тканью облезлое зеркало, оба окна, окружили носилки печалью, но покуда не стали терзать тишину. Плакать в голос им показалось неловко. Причитанья брюхатой супруги Цоцко быстро сникли, упершись в единодушное неодобренье. Труп лежал посреди их смиренья и, казалось, пытался простить им грехи. Время длилось, копилось, терпело, а потом вдруг упало под ночь.

Потихоньку народ расходился. Бдеть у тела остались лишь сестры, Дзака и Хамыц. Тотраз караулил беду во дворе. Очень ярко светила луна. У нее было много помощниц — мелких, прытких и жалящих звезд. Наконец он услышал шаги, обернулся, разглядел на пороге сутулую тень, подождал ее, не решился тревожить, потоптался на месте, вздохнул тяжело, перестал ждать, хотел было тронуть какое-то слово, но смешался, прокашлялся и наконец услыхал:

— Все. Спасибо. Иди. Увидимся завтра.

— Может быть…

— Завтра. Сейчас мне нужна лишь она. Покорившись, Тотраз пошел к дому. Оказавшись один в полумгле, стал жадно, честно зевать. Он сидел у огня, положив на колени ладони, и думал. Ничего не надумалось. Глаз Тотраз не смыкал. Ему было сонно, но сон он не звал. Ночь тихо скучала. Вспоминать в эту ночь ни о чем не хотелось. Но скажите, как было не вспоминать?..

Утомившись от стольких видений, промелькнувших в его изможденном мозгу, он решил ждать упорно рассвета. Бдеть ему, глядя в низкий очажный огонь, было легче, чем встать и отправиться спать. В дальней комнате с нарами было зябко и пусто. Марии не будет всю ночь. Он сидел, погрузившись в оцепененье, и смотрел, и смотрел, и смотрел на огонь…