Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Она размышляет сразу о многом и разном. Такого с ней никогда не бывало. Сейчас вот, к примеру, знакомится с мыслью о том, что бабка ее одолела шутя целых семьдесят лет. Ей самой всего пятьдесят. Но в ней старости больше, чем в бабке. Это наверняка. Хуже всего ее загрубелые ступни. Она прячет их от своих же презрительных глаз, но как не услышать шарканья ног по гулкому полу?..

Наплыли на небо тучи. День какой-то увечный. Скорее бы дождь…

Но дождя нет как нет. Воздух сух и протяжен какой-то тревогой. Ночь томится от жажды, которую не утолить. Перед смертью матери снится большая корова с колокольчиками на обоих рогах и добром исходящий от них серебряный звон. Он выносит ее за порог, подает ей шубу из звезд. Земля мягка и податлива, прямо пух. Мать врастает в нее навеки ногами и понимает, что никуда не уйдет. Теперь она — большой и красивый цветок. Поутру он распустит свои лепестки и умоется сладкой росою…

Однако на рассвете они отчего-то подумают, что она — воробей, убоявшийся беспокоить их сон. Куцая птичка, свернувшаяся клубком у остывших нар. Обидно!..

XVII

У Цоцко на уме непонятное. Впрочем, как и всегда. Лучше его не расспрашивать, все равно толку от этого нет. Туган живет себе поживает с новой женой и, в общем, доволен. Беспокоит только отец. После смерти их матери с ним творится неладное. Кабы дело было в том, что он непрерывно растет — еще полбеды. В другом тут забота. По всему видать, ему снова неймется, хочется в путь. Но Туган не спешит. Ему впервые вдруг лень. Лень куда-то сниматься, месить колесами грязь и сочинять небылицы, знакомясь с чужими людьми. Жена у него тоже не слишком охоча до всяких дорог. Съездить с ним на базар ей — и то мука. Дорога — каких-то три дня, а на ней лица уже нет. К тому же и без всякой дороги все идет хорошо: закрома переполнены, масла хватит на много недель, а оружья да утвари столько в подвале скопилось, что можно лет пять торговать. Вот это Тугану вполне по душе — торговать. Но заикнуться о том он не смеет: отец не поймет. Жена говорит: конечно, он старший и знает, как лучше. А вот что она при этом думает про себя об отце — можно только догадываться.

К детям она благосклонна и ласкова, даже балует слишком, так тоже нельзя. Только сестру не очень-то жалует. Та сама язва. Чуть что — ввернет в разговоре такое, что не слишком-то хочется слышать. Ей бы только скакать да резвиться. Охотится чаще мужчин. Кабы не отец — Туган задал бы трепку. Но тот опекает ее пуще прежнего с той поры, как мать умерла.

Когда ее хоронили, Туган глядел в гроб и не мог все заплакать, словно то и не мать была, а в нее одетая кем-то чужая покойница. Странно. К могиле ее отец даже не ходит. Ни разу не попросил отвести его на погост. Это как раз и понятно: всякий мертвец для него все равно что мышь дохлая. Что до матери — той ему и на сердце хватает. Говорит, что не может простить ей того, что ушла. Потому, видать, что у него перед тем не спросилась. Но как бы ни был силен человек, — даже самая хилая смерть подюжее его будет, самостоятельнее.

Сам Туган горевать — горевал, да только не очень. Будто мать отошла куда-то в сторонку, но скоро вернется. Вот ведь глупое чувство! Знаешь, что никогда не придет, а в душе у тебя так, словно узелок вам на встречу повязан. И никогда она ему не приснится. Бывает, скажешь даже себе перед сном: неплохо бы свидеться с матерью. Пока не провалишься в дрему, все о ней думаешь, прямо под веками щиплет. Ан нет! Не идет. Может, просто хочет от нас отдохнуть? Тогда все понятно. Поди, немало намаялась за столько-то лет.

Приходит весна. Жжет глаза ярким солнцем. Работы, как водится, невпроворот. От отца теперь толку поменьше. Цоцко трудится истово, за двоих. Туган посильнее, да вот злости в нем меньше. У Цоцко же ее предостаточно.

Как-то раз после пахоты, ближе к вечеру, затаившись у хлева, он манит пальцем сестру, долго смотрит ей прямо в глаза, ожидая ответа. Удивительно прямо: ничего не спросил, а ответа вот требует. Не дождавшись, отпускает пощечину. Заслышав ее, обе стельных коровы и бык перестали жевать, поднимают мохнатые морды. Роксана хватает ладонью лицо, трет щеку, языком проверяет цельность зубов и тихонечко цокает, с любопытством пускает из губ тягучую ниточку крови, вскинув голову, вмиг оживает глазами и негромко смеется. Будто не он ее, а она его ударила по лицу. Цоцко замахивается опять, но передумывает. Вместо этого говорит:

— Больше не потерплю, так и знай. Думаешь, мне неизвестно, чего это мать так рано угасла?