Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

И потому, стоило Нестору лишь оступиться, отец схватил быка за рога. Сыновья его поняли и подсобили. Мать мелко дрожала от страха, и тогда он впервые при всех на нее накричал. Дочь молчала, укрыв глаза поволокой, и отец разглядел в них мечту, а в мечте той — дорогу. Дочь очень любила скакать. Забываясь от чувства полета, она несколько раз едва не угробила им жеребца. Отец крепко сердился, но, похоже, ее понимал и прощал. Что до матери — та рассуждала иначе, но, конечно, не вслух — про себя: за увлеченностью дочери скачками она распознала такое, чем не просто делиться, крестясь, даже с собой. Стыд и срам ей такое подумать. Потому мать о том и не думала. Всякий раз перед тем, как лицо ее дочки загорится запретным огнем, лучше было успеть отвернуть от позора свой взгляд. Нет, подумать о том, что скачки ей заменяют мужчину, мать не могла. Нельзя такое подумать про дочь. Ах, будь что будет!..

Отец раздобыл им коней, и они ускакали. Сабыр-кау не рискнул им мешать.

Они забавлялись дорогой, покуда хватало тепла. Потом пришли холода, и они встретили зиму в одном из дигорских ущелий. Жить в гостях у людей, чья речь, как щекотка, смешила их слух, было, в общем, неплохо и даже занятно. К тому же наблюдать, как приютившие тебя хозяева стараются отличиться радушием и хлебосольством, а по глазам их любой щенок разберет, что им не терпится выпроводить тебя подобру-поздорову, да обычай не позволяет, — было вовсе одно удовольствие… Что ж тут поделать: гость — Божий посланник. Надо его привечать.

Привечали их целый год — то при казачьих станицах, то на востоке, а то и на юге, в близком соседстве от материнской родни. Они прожили там почти месяц. Каждое утро, пока хозяева спали, мать умудрялась шмыгнуть за порог и долго смотрела, как гладит первое солнце ее родное село. Между ними пять верст всего — и целая жизнь. Она шептала по-грузински молитвы, и голос ее ей самой казался чужим, но отцу было весело. «Может, нагрянем? Только представь, какие у них там сложатся лица!.. А что — я, пожалуй, схожу». Но сходил к ним не он, а Цоцко. Не смог удержаться. А вернувшись, разбудил среди ночи отца, рассказал, что наделал, предложил собираться немедля.

Они уехали на рассвете, захватив припасы еды, которыми на радостях одарили их благодарные за отъезд хозяева. Когда ближе к полудню они сделали первый привал, стало ясно, что каждый из них прихватил еще что-то свое. Отец показал им новый башлык и серебряную пороховницу, Туган похвалился кувшином вина и мешочком с душистыми специями, а малышка-Роксана, сестра его, повернулась спиною, прошлась по груди, освободила от пуговиц петли на платье, застегнулась и тут же раскрыла ладошку, на которой они с изумленьем увидели золотой сияющий крест. «Сняла прямо с шеи, когда обнимались», — пояснила она, вызвав смех. Цоцко не спешил. Мать не сводила с него влажных глаз. Он спокойно поел, прилег отдохнуть, погрелся на солнце, позевал, а когда настало им время трогаться в путь, чем-то щелкнул за пазухой, озабоченно встал, как будто прислушался, хлопнул себя по бокам, прошелся руками по тулову, тряхнул резко кистью и, словно сам удивленный находкой, из рукава на ладонь уронил темно-синие бусы. Мать так и ахнула: «Да это ж мои… Где взял?» — «Там, где ты их оставила лет эдак двадцать назад…»

Он умел удивлять, ее сын Цоцко. Скрытный был только, как неродной, но мать почитал — когда вспоминал о ней за своими заботами. Туган был попроще, зато терпеливее и сильней. Хорошие мальчики. Да и невестка смышленая. Только все никак не родит. Хотя оно, может, и к лучшему: небось, не бродяжка — в пути младенцем опрастываться. Скорей бы отец им пригожее место надумал…

Он и надумал. Через год с небольшим нелегких, признаться, скитаний они вышли к узкой громкой реке. Припав устами двух улиц к ее бурной волне, над склоном гладкой боками горы подвис на солнце аул. С виду он был совсем ничего: огромная башня на толстом зеленом холме, ветряная лопастая мельница да два десятка прилипших друг к другу дворов. За ними — густой темный лес, над которым летит стая птиц. Дело близится к осени. Самое время всерьез обустроить жилье.

«Все в порядке, — говорит, воротившись, Туган. — Ничего про нас не слыхали. Можно ехать». Но отец продолжает примериваться. «Что там за стены из кизяка? Не туда смотришь. Видишь — там, где крыша порушена?» Смекнув, куда клонит отец, Туган улыбается: «А это у них — развалюха. Не сарай и не дом. Говорят, прежде когда-то священник там жил, только они его из аула прогнали, потому как араку уважал пуще божеской службы, через то и с небом разговаривать разучился: несколько лет у них — то сель, то потоп, то свирепая засуха. Как прогнали — все изменилось, наладилось». — «Мудро, — кивает отец. — Всегда лучше пить самому, чем доверять это дело другим. А что там за башня на самой скале?» — «Семь этажей.