Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

И тогда в нем опять пробудилась отчаяньем ненависть.

В нем пробудилась ненависть, и он не стал ее укрощать. Время шумело в ушах долгим стоном, стремительно мчалось прочь, отрывало от него кровавые комья души, но было нескончаемо и ненасытно. Ему хотелось терзать свою кожу, топтать свое сердце, в месиво раскрошить свой гудящий и слепнущий мозг, но на пути попадались лишь толстые куры, ржавый чан с прилипшей к воде мошкарой, всполохи света, плетень да застрявший палкой в земле тяжелый топор. Когда он выдернул его, схватил двумя руками, поймал на лезвие солнечный луч, дети, игравшие в альчики на дворе, испуганно замерли и умолкли, глядя на то, как он стоит, прижав топор к груди, и вращает в бешенстве глазами. Самый младший из них чуть слышно охнул, привстал с колен и тут же окропил чувяки блестящей струей. Аслан застыл, уронил взгляд на лужу, пошарил глазами вокруг и, отыскав, со звоном вонзил топор в покачнувшийся раскрошенным плечом деревянный чурбан. Потом бросился прочь со двора — подальше от солнца, отыскав себя через минуту стоящим в полумраке перед слюнявой мордой буйвола. В хлеву очень воняло. Запах навоза был нестерпим. Со всего размаху человек обрушил давно ищущий цели удар на череп ошалевшего животного. Кулак пришелся в самую вмятину между рогами. От неожиданности буйвол оцепенел, замычал, забил копытами и попытался ответить, но теснота стойла и прочные балки не пустили растерзать обидчика. Легко уворачиваясь от острых рогов, тот продолжал наносить удары, разбивая руки в кровь, пока не поплыл глазами. Наконец, плюнув буйволу в морду, он вышел вон. Ненависть все так же продолжала клокотать в груди. Вытащив нож, он решительно направился к загону на заднем дворе. Вцепившись мертвой хваткой в душную шерсть, не обращая внимания на истеричное блеянье, он с шумом выпустил воздух из легких и отхватил одним ударом седое ухо овцы. Кровь брызнула из раны, на секунду замерла, потом потекла скупым родничком по трепетной шкуре. Оттолкнув овцу, он склонился над свернувшимся в женское лоно клочком, нанизал на кончик ножа, повертел перед небом и стряхнул его в пыль, потом вытер в ней лезвие и прибрал его в ножны. Облизнув разбитые пальцы, сплюнул кровь и сунул голову в бочку с водой, стоявшую тут же. Он пил и пил, распираемый жаждой, но ненависть его не напивалась. Она лишь ждала, пока он устанет, чтобы тут же, едва затянется пленкой поверхность воды, показать ему его же лицо. Расплескав его локтем, он двинулся в дом, в тень, в ее стылые стены. Очутившись в знакомом пространстве тревоги, в той комнате, где провел четверть века вблизи со своим двойником, он присел грузно на нары, услышал запах еды из хадзара и покорился настигшему ноздри и глотку отвращению. Ненависть росла, наполняя его существо задыхающимся от страха ужасом. Она раздирала его изнутри, цепляла за ноги, кусала в блуждающие по койке ладони, выпрастывалась зудом из груди и унижала его беспредельным стыдом. Пытаясь ее укротить, он сжимал в кулак свою кожу, кропил водой лоб, обхватывал локти, скоблил плечами выступы стен, однако все было тщетно. Наконец, сдавшись и зарыдав, он выхватил ее из штанов и, словно желая с корнем вырвать из себя ее жало, предался позорному рукоблудию. Земля впивала в себя все то, что испокон веков составляло ее главную пищу: кровь, пот, воду, семя и слезы. И, конечно же, ненависть…

IX

Мать сходила с ума и тянула его за собою. Время вконец разнуздалось и будоражило слух мириадами звуков, слонявшихся по жаре насмешливым роем слепцов. Они бодрствовали даже тогда, когда наступала душная ночь. Ветер пропах костром и доползал в полный призраков дом обожженным засухой, ободранным погорельцем. Хотелось новой, последней боли или дождя, но вместо них повсюду властвовал зной, нагоняя полчища мух на подпорченный трещинами заквас не добродившей земли. Зной плавал в воздухе растопленным салом и плавил мозги.

В горах было легче. Там было прохладней и тише. Там было ближе к концу.

Дождь не являлся все сорок дней. Затем обрушился грозой на поминки, утерся пронизывающим ветром и сладким холодом выстудил грудь. Аслан заболел.

Материнские отвары не помогали. Порой он терял сознание, растекался им в сиреневую пелену забытья и долго бредил, пугая ближних неодетыми в разум словами. Жар поселился внутри, пылал горячим маслом и изводил душу распахнутым настежь преддверием близкого ада. Лицо заострилось чертами, подчинившись прямым, как колья, занозам мыслей, на которых другим было дано разглядеть лишь насечки злобы да выстраданный призыв поспешить, обращенный, вероятно, к судьбе.