Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

У расселины он сделал новый привал. Вползая в черную влажную тень, он ощутил почти что блаженство. Сон его был глубок и надежен. Никаких видений и голосов, только маленькая уютная смерть без тревог и волнений. Он хорошо отдохнул, прежде чем продолжить свой путь. В сущности, это был не путь, а предпутье…

VIII

Итак, она была жива, а значит, их честь была не задета. Странно, но жизнь ее, так мало значившая для обоих братьев в сравнении с ее же смертью, позволила покуда уцелеть не только им, но и тем, кто мог быть причастен к ее несостоявшемуся исчезновению. Судьба вынужденно брала передышку, и Аслан, похоже, был тому даже рад. Чтобы не утратить внезапно обретенную близость, братья так и не решились заговорить о том, что произошло. Пожалуй, слова здесь были ни к чему: довольно было ощущения душевного сродства, позволившего каждому из них почувствовать себя вдруг чем-то обязанным другому. Способность уступить, не свойственная никому из них доселе, теперь как-то сразу сделалась очевидна и оттого особенно ценна. Отныне их соперничество не имело ничего общего с жадностью или азартом. Они словно бы протянули друг другу руки и дали мысленный обет беречь не только каждый двойника, не только жизнь его или упрямство чести (к этому они были готовы и раньше — всегда), но и саму возможность его победы в споре с судьбой за право быть младшим. Так что теперь оба доверились случаю. Выходит, они повзрослели. Почти неизвестная прежде, скупая на щедроты мудрость поделилась с ними одной из своих простейших тайн. Слава Богу, обоим хватило ума внять ее шепоту.

Они и не заметили, как взамен она потребовала привычную чуткость их слуха. Иначе не объяснить, отчего сплетни обошли их стороной…

Так уж сложилось, что, в отличие от аульчан, никогда и не видевших ту, чью плоть они оба познали в постыдных объятиях страсти (не удосужившись, впрочем, познать заодно и незрелую, строптивую, вздорную душу ее, познать — и простить, пощадить), никто из них, из братьев, не дал себе труда усомниться в верности слов пришельца. Как видно, усыпить их настороженный разум было угодно все той же судьбе. А может, это было угодно не ей, а реке.

Как бы то ни было, а она уже несла в своих водах оггухшую смерть, которую две недели спустя выловил из прозрачной волны у Зеркальной вершины Алан, когда по давней своей, сокровенной привычке отправился туда на встречу с предзакатным солнцем. Потом он ушел, крещенный безвестным трупом, передав ему имя свое, свою долю и гроб, и Аслан остался один.

На него обрушилось столько боли, что он перестал ее чувствовать. Мать снова выжила, хотя горе в считанные дни наколдовало из нее старуху. Когда хоронили сына, она забыла заплакать, потому что слезы теперь были не для нее. Слезы были для тех, у кого билось сердце, а не только смотрели глаза. Своего сердца она не услышала — ни тогда, когда ей сообщили страшную весть, ни тогда, когда принесли в дом обернутое в бурку тело, ни тогда, когда она бдела рядом с ним две ночи кряду, погруженная в яму безмолвия, под крепким пламенем свечи, отбрасывавшим ровный свет на лицо, которого даже и не было. Не услышала она его и после, когда пошла на погост, внимала молитвам и пустым бесконечным речам, и потом, когда роняла первую щепоть земли в свежевырытую, пахучую травой и червями, могилу. После поминок она наконец заснула, но проснулась наутро с мерзким ощущением предательства, потому что в ту ночь к ней впервые не пришел ее муж. Призвав к себе теперь единственного сына, она поглядела ему в лицо, простила сбежавший взгляд и сказала, что умрет уже осенью. «Справлю поминки, наполню погреб едой, свяжу тебе рукавицы. Женишься без меня…» Он зарыдал, она попробовала его обнять, но вместо этого нечаянно от себя оттолкнула, словно бы вспомнив в последний миг, что сама уже насквозь пропахла смертью. Пораженный, он смотрел на ее руки, которых прежде не знал: костлявые, бледные, отороченные синей сетью прожилок, они были похожи на большие куриные ноги с загнутыми внутрь когтистыми пальцами. У его матери были совсем другие руки. У нее были другие глаза. Эти глаза принадлежали не ей, а всецело — бескрайнему ужасу, у которого, казалось, нет ничего, кроме этих вот глаз.

Через двенадцать дней она сказала: «Отца твоего нет как нет. Что, по-твоему, это значит?» Он нервно пожал плечами и не нашелся, что ответить. Тогда она разъяснила сама: «Это значит, что мы хоронили другого. Твой отец не мог не прийти ко мне и сказать, что они повстречались. Не таков твой отец…» И тогда, чтоб спасти себя и свой разум, он впервые солгал ей: «Это не так. Он приходит ко мне каждый день». Мать нахмурилась, пристально посмотрела на сына, холодно уточнила: «Кто из них?» Замешкавшись с ответом, он налился краской и тут же поспешно, как можно правдивее произнес: «Отец. Он приходит немного печальный, сердит на Алана, но твердит, что у них там все хорошо… Они вместе и помнят о нас». Выставив вперед ладонь, мать удержала его от подробностей и отвернулась к окну. Он тихо ушел, но потом, снедаемый стыдом, подкрался на цыпочках к двери, заглянул в хадзар и увидел, как она гладит руками старинный медный крест в углу. Голос ее был ровен и тих, но он слышал каждое слово: «Прости его, Господи!.. Он врет, потому что боится. Потому что не верит в Тебя, не верит в отца своего и в пропавшего брата… Прости его, как прощаешь всем тем, кто тебя проклинает со страху. Ты ведь знаешь, иначе он пропа-дет…