Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Она молчала, поджав губы. Прошла минута, другая. Иоанна, тоже не проронив ни слова, с трудом дотянулась до черной вуали на шляпе сестры и перебирала ее пальцами.

— Когда? — первая нарушила она молчание. — Скажи.

И закрыла глаза. Ванде стало от этого легче. Но говорить все равно было трудно. Теперь она смотрела на Иоанну, не в силах отвести глаз от ее лица. Слова застревали у нее в горле. Никак не удавалось сосредоточиться.

— А меня она вспоминала? — вернул Ванду к действительности голос Иоанны.

— Да, — прозвучал на этот раз твердый ответ. — Одну только тебя.

И Ванда присовокупила к своим словам кисло-сладкую сентенцию, которая служила им с Тосей утешением и которой в минуты ожесточения укоряли они при жизни мать.

— Новое сито на колышек, а старое — под лавку! — фыркнула она. — Сама знаешь!

— Перестань! — Не слова покоробили Иоанну, а как они были сказаны. — Перестань!

— Легко тебе говорить: «Перестань».

— А ты все только злишься да злишься.

— А на что еще можешь ты рассчитывать? — спросила Ванда ледяным тоном. — Ничего другого ты и не заслужила.

Но лед растаял, когда невзначай увидела она локти и полусогнутые колени сестры. Взгляд ее, скрестясь во время этой короткой перепалки со взглядом Иоанны, мимолетно скользнул по ним, и она уже не могла его отвести. При виде этих обложенных толстым слоем ваты, укутанных фланелью суставов в сердце Ванды вновь ожило горе. Эти огромные, легко различимые под одеялом выпуклости, чью мягкость она словно бы ощущала — недаром столько лет ухаживала за тяжелобольной, — вновь воскресили в ее памяти недавнюю неусыпную опеку над матерью, хотя и не совсем такую, как уход в больнице.

— А как с сердцем у тебя? — сорвалось помимо воли у Ванды с плотно сжатых губ.

— Неважно.

— Серьезное что-нибудь?

— Такие болезни, как моя, серьезно на сердце не отражаются. — Знакомая по прежним годам ироническая улыбка мелькнула на губах Иоанны. — Сердце, как выражаются медики, вне опасности!

Руку больной балерины словно притягивала к себе черная вуаль. Подсунув под нее пальцы, рассматривала она их, исхудалые, зловеще безжизненные под этой пеленой.

— Вот для чего я вернулась, — прошептала она. — Чтобы умереть здесь.

— Что за глупости, — возразила Ванда, как принято в таких случаях.

— Там плохо болеть. И умирать плохо.

— Зато жить хорошо!

— Оставишь ты этот тон?

Тихий низкий голос Иоанны, как и все в ней, попеременно вызывали у Ванды любопытство и раздражение. От одной крайности переходила она к другой: то слушала с жадностью, глаз не могла от сестры отвести, то становилась черствой, безучастной. Мысль о Тосе гнала ее отсюда. И она убежала бы без оглядки. Но нелегко встать, когда сидишь вот так, в ногах у больной.

— Коли так, — проговорила Иоанна с горечью, — послушай, чем была моя жизнь.

Она заколебалась. Даже себе не признавалась Иоанна в том, в чем собиралась признаться сестре. Обманывала себя. Обманывала других. В особенности имевших слабое представление о загранице. И особенно молодежь, которая вообще никакой жизни не знала.

— Мгновенной ослепляющей вспышкой, — сказала она наконец. — Испытать такое можно в шестнадцать лет повсюду, на любой географической широте. И сплошным, нескончаемым мраком, когда судорожно, с усилием, со смертельным напряжением хватаешь ртом воздух, чтобы не утонуть. Не пойти ко дну.

Сердце у Ванды сжалось.

— А говорили, ты пользуешься там огромным успехом.

— Это тоже была только вспышка, — вырвался вздох у Иоанны. — Я покорила Париж. На один сезон. А в следующем уже наскучила. Ты даже не представляешь, как мал и тесен на самом деле тот огромный мир, откуда я приехала. Раз увидели — и уже что-нибудь новенькое подавай. Там каждый вечер жаждут новых зрелищ. И если хочешь удержаться на поверхности, каждую ночь рассказывай новую сказку, иначе конец тебе. А не придумаешь ее вовремя, будешь отвергнута. Напрасно станешь ты мыкаться, из одного театрика переходить в другой, от антрепренера к антрепренеру, от мужчины к мужчине, рекламируя себя бесстыдно, унижаясь, соглашаясь на разные экстравагантные трюки, — ничего тебе не поможет. Ты уже обречена.

Услышав звонок, барон Дубенский, который сидел за столом и проверял счета, вскочил и в мгновение ока оказался у двери. Он стал еще живей и проворней и со вчерашнего дня без промедленья реагировал на все звонки в квартире исчезнувшего Хазы. Целая ночь, день и еще ночь прошли с тех пор, как Дубенский видел Хазу, с которым был в последние месяцы неразлучен.