Алан Черчесов - Реквием по живущему

Короче, ответить мы не успели: старший Ахшаров сын, не проронивший до того ни слова, ткнул вдруг пальцем вверх и охнул: «Смотрите». И тогда все мы, задрав головы, стали смотреть за тем, как жадно и неотвратимо наливается розовой краской светлое прежде пятно, а после розовое жадно густеет и давит мутными краями коричневые тучи. И, наглядевшись, внук Дахцыко дернул плечом и негромко сказал: «На кровь не похоже. Верно? Совсем не похоже на кровь». Но мы смолчали, и он глухо добавил: «Разве что самую малость...» А потом закашлялся и поплелся, волоча ногу, со двора, а вслед за ним направились все остальные.

Те двое были уже там, в хадзаре Ханджери, их мы сразу заметили, несмотря на то, что туда толпа набилась, но и сквозь нее они протолкались без всякого труда и, не стесняясь, работали локтями, пока не выбрались к выходу и не ступили на порог. А там, осмотревшись по сторонам, вновь оживленно заговорили, словно споря о чем-то, и один из них, тот, у кого челюсть на плуг смахивала, поманил меня, как мальчишку, пальцем, и я, как мальчишка, безропотно подошел, и он достал из кармана часы и застучал по ним длинным ногтем, и несколько раз повторил про время и про какой-то «намит», и показал рукой у горла, мол, нужен ему срочно Барысби, и после, как мальчишку, потрепал меня по плечу: действуй, мол, а я, как мальчишка, согласно кивнул и вернулся в хадзар, и, наглости набравшись, шнырял по всему помещению, пока не нашел его и не потянул за рукав, а он, Барысби, побагровев — тогда я подумал — от злости,— как нашкодившему мальчишке, стиснул мне локоть и потащил за собой прочь из комнаты, выспрашивая на ходу, что они мне там такого наговорили. А после, чуть успокоившись как будто, приказал: «Теперь иди. С белгами я сам разберусь, мне переводчик не нужен». И решительно к ним шагнул, а я остался в проходе и пробовал на вкус шепотом новое слово, Размышляя о том, когда это он успел его услыхать, а тем паче понять, что оно означает, и тут я увидел его, Одинокого, увидел впервые за целый день и подивился тому, что увидел — не тому, что он здесь, подивился, и не тому, что нетвердо стоит на ногах, спиной уперевшись в забор, этому-то как раз дивиться и не пристало,— тому подивился, что пьяным он не был.

Понимаешь, объяснял мне отец, то есть не то чтобы не пьян, а как-то совсем, как-то слишком даже наоборот. Настолько трезв, что самому жутко. Будто все кругом в стельку пьяны, а он единственный трезвый стоит и от изнуряющей трезвости своей едва на ногах держится. И еще, говорил отец, мне почудилось, что хоть покойник там, в доме, лежит, а хоронить-то надо другого — того, что к забору прилип, чей взгляд уже смертной тоской наполнился. Но отвернуться я не успел, и когда глаза наши встретились, увильнуть уже просто не смог и, понуро к нему идя, снова ощутил себя задерганным всеми мальчишкой, и пока шел, сам у себя выпытывал, кто ему право такое дал — мной понукать, и откуда во мне вдруг эта ретивость. А он, едва заметив, что я теперь рядом стою, опять взгляд на них перевел и зашевелил губами, но я ничего не услышал и ожидал терпеливо, когда он сподобится отыскать свой голос, и наблюдал за тем, как падает желтоватым прахом нам на обувки хиреющий ветер. И наконец он, Одинокий, сподобился и хрипло произнес — и мне шибануло в нос перегаром: «Ты небо видел?» И я подумал: кто-кто, а ты мог бы и что поумнее спросить, но вслух сказал: «Бедняга Ханджери». А он состроил удивленные глаза, смерил меня с ног до головы и сказал: «Выходит, тебе не страшно. Выходит, ты неба не видал. Похоже, никто из вас его не видал». И я пожал плечами и сказал: «Иди поспи чуток. Народу здесь и без тебя хватает, твоего отсутствия не заметят. Иди-ка проспись». А сам подумал: что это я за чушь несу? И что за чушь несет он? А он как-то разом сник, осторожно нащупал свой лоб и пальцем надавил на переносицу: «Может, ты и прав. Может, все вы правы. Только почему никто из вас неба не видел? — и махнул рукой.— Ладно, пусть его... Ну а о тех ты что-нибудь знаешь?» — «Белги,— ответил я.— Ханджери на дороге подобрали».— «И куда эта дорога их вела? — спросил он, и мы помолчали.— Хотя какое нам дело, верно? Нам до них и дела нету. Мы люди воспитанные и до гостей охочи, а кто, зачем да откуда — разницы нету. Гордые мы люди. Оно нам вовсе и не любопытно, верно?» А я нахмурился и сказал: «Поссориться хочешь? Так и скажи. Всё лучше, чем обиняками меня травить». А он, будто пьяный, замотал головой, и я в раздражении подумал: чего прикидывается? И подумал: еще немного — и упадет. И подумал, что так, мол, ему и надо. И снова знал уже, за что его не любят. И подумал: зря это он. Все равно жалости не дождется. Слишком к нему одиночество пристало. Порченый он. Порченых не жалеют.